В доме звучал печальный голос Оливии-. За окном шумел дождь. Бежали ручьи. Скоро разольется река, и все будут довольны, что наступила зима. Земля впитывала в себя влагу, набирая сил для нового урожая. Сеу Лула вернулся в молельню. Там была Амелия. Горели свечи. О чем просила она в эту минуту бога? Лула остановился в нерешительности — опуститься на колени или вернуться в гостиную? Он ясно услышал «Отче наш» и «Аве Мария», которые Амелия читала тихим, грустным голосом; две негритянки вторили ей. Что-то подсказало ему, что их молитвы против него. Жена, наверное, молит бога, чтобы он помог дочери выйти замуж. Никто в доме не считается с ним. Он слышал кроткий голос Амелии, доносившийся из темной залы, видел большой, черный, походивший на гроб рояль. Как давно он не слышал его звуков! Ему вспомнилась молодая Амелия, такая нежная, такая ласковая. Он видел, как она, сидя за роялем, играла грустные мелодии вальса, вкладывая всю свою душу. Воспоминания молодости смягчали его сердце, омраченное ненавистью. Амелия была тогда полна любви, она была преданна, как раба. Потом появилась Ненем, прекрасная Ненем с голубыми глазами и белокурыми волосами. Ненем, исполнявшая все его желания и игравшая на рояле еще лучше, чем мать. Это была его Ненем. Он любил обнимать ее, убаюкивать на руках. Там, снаружи, шумел дождь. Душная гостиная наполнилась призраками. Ему вспомнилась теща, которая все время хотела понянчить Ненем, когда та была совсем еще крохотным, хрупким созданием. Он отдал девочке все, что мог, не щадя себя, только бы она была такой, какой он сейчас стала. Он слышал, как молится Амелия. Его раздражал голос жены; этот кроткий голос просил господа защитить дочь от отца. Наконец голоса смолкли. В молельне потухли свечи. Жена ушла в спальню успокоенная. Господь будет на ее стороне. Он решил немного полежать на софе в гостиной. Когда-то здесь отдыхал его тесть, здесь же по вечерам, при мягком свете заходящего солнца, он слушал вальсы Амелии, которые она играла на рояле. Теперь все ушло. Все исчезли. И вот он один, совсем один. Он ничего не видит и не слышит, он мертв, как в тяжелые минуты после припадка, который лишает его сил и терзает душу. Каза-гранде наполнилась криками Оливии. Дождь не в силах был заглушить этих жутких воплей. Сеу «Пула лежал на софе. И вдруг он услышал цокот лошадиных копыт около дома. Он внимательно прислушался: сомнений не было, по камням перед крыльцом стучали конские копыта. Сразу же пришла мысль о похищении. Без сомнения, прокурор решил похитить Ненем. От этой мысли помутилось сознание; когда «Пула пришел в себя, в руках у него был старый карабин. Он вошел в комнату дочери; та одетая сидела перед зажженной свечой и читала молитвенник. Вероятно, на его лице была написана такая ярость, что девушка в ужасе вскочила. Он ничего не сказал ей, только позвал Амелию, которая была в своей спальне.

— Амелия! Ты слышишь, Амелия, она отсюда не выйдет!

Перепуганная Амелия не могла произнести ни слова. Сеу Лула с карабином в руке метался по комнате, готовый к решительной схватке.

— Я убью их, Амелия, я так и знал, что они сговорились!

В дверях гостиной он остановился и стал настороженно вслушиваться, точно охотник, подстерегавший зверя. Цокот лошадиных копыт слышался совершенно явственно.

— Негодяй думает, что я сплю! Но эта скотина еще узнает, с кем имеет дело!

Негритянки заволновались. Дона Амелия снова пошла в молельню. Ненем громко плакала. Оливия из своей комнаты звала невольницу, которая нянчила ее в детстве.

— Доротея, дорогая Доротея, погладь меня по головке!

Лула хорошо слышал голос Амелии, которая громко молилась.

— Замолчи, Амелия, слышишь! Я должен проучить этого мерзавца!

И, точно бросая вызов врагу, находившемуся от него в двух шагах, крикнул:

— Прочь отсюда, негодяй!

Но по-прежнему лил дождь, и слышно было, как ходит лошадь возле крыльца.

Сеу Лула крикнул еще громче:

— Я убью тебя, негодяй!

Ответом было молчание. Только хлестал дождь, колотил в дверь ветер да лошадь стучала копытами по камням. Дона Амелия подошла к мужу, желая успокоить его, но он оттолкнул ее.

— Я убью этого пса!

Он решительно подошел к двери и отодвинул железный засов. Копыта стучали по каменным плитам. Сеу Лула открыл дверь и выскочил на крыльцо. Послышался ружейный выстрел. Во дворе поднялась суматоха. Немного погодя прибежал испуганный кучер Макарио. Из дома вынесли лампу и увидели валявшуюся в луже крови лошадь, ту, что вращала жернов на сахароварне. Выйдя со скотного двора, она укрылась от дождя под навесом. Сеу Лула побледнел и, ничего не видя, грохнулся на пол и забился в припадке.

Состарился сеу Лула. Совсем старухой стала дона Амелия, хотя, как и прежде, держалась с достоинством. Ненем так и не вышла замуж, а дона Оливия все так же без умолку болтала. Таковы были обитатели каза-гранде Санта-Фе.

Коляска, как и раньше, звенела на дорогах; самые грустные люди в округе ездили на ней в Пилар на богослужения. Вместо двух превосходных коней старого Томаса в нее были впряжены две дряхлые клячи. Борода сеу Лулы совсем побелела. Урожаи сахара и хлопка становились с каждым годом все меньше и меньше. Заливные луга покрывались травой и кустарником. Расчищенные от леса участки на холмах постепенно зарастали. Однако сеу Лула никому не был должен и ни у кого не брал денег взаймы. Он сохранял достоинство, тщательно скрывая свою бедность. Ходили слухи, будто каждый год он ездит в Ресифе менять золотые монеты, которые оставил в наследство старый Томас. В казе-гранде осталась лишь одна негритянка, выполнявшая обязанности кухарки. Ни на одной сахароварне, кроме Санта-Фе, больше уже не использовали лошадей. Лула так и не установил паровой машины. В дни, когда выжимали сахарный тростник, в те немногие дни в году, когда жернова начинали свою работу, в энженьо возобновлялась жизнь, царило оживление, в воздухе пахло патокой, слышался веселый шум. Но едва только работа кончалась, жизнь снова замирала, и казалось, ничего этого не было. В цеху очистки, где при капитане Томасе держали по две тысячи сахарных голов — в ящиках, формах, ямах, — там они сушились на солнце, — теперь стояло всего лишь полсотни. Но, вопреки всему, Санта-Фе продолжало существовать: в печи еще полыхал огонь, а над отходами роем летали пчелы, высасывая остатки сахара, которые оставлялись для ульев. Люди, проходившие мимо каза-гранде, знали, что там еще есть хозяин, к которому надо относиться с уважением. Старого Лулу де Оланда не любили, но его вид: борода по грудь, черный костюм, суровый взгляд и надменная речь — заставлял относиться к нему с почтением. Он был человеком серьезным. Его жестокость по отношению к неграм давно забылась. Одни побаивались его, другие считали, что эта семья проклята богом. Вот почему они всегда в трауре. Никому и в голову не приходило зайти к хозяевам, чтобы узнать, не продадут ли они чего-нибудь, или просто так проведать, поговорить. Тайна окутывала Санта-Фе. На празднества, устраиваемые полковником Жозе Паулино, в Санта-Розу приезжала вся семья сеу Лулы. Его жена и дочь, в кружевах и драгоценностях, усаживались в сторонке и сидели мрачные, будто отбывая повинность. Полковник Лула де Оланда говорил мало. Танцы продолжались до вечера, но ни один молодой человек не решался пригласить девушку из Санта-Фе. Она так и сидела в стороне, безучастная ко всему, похожая на привидение, бледная, с ввалившимися глазами, волосы у нее были гладко зачесаны назад, как у старухи. Как-то на одном из праздников в Санта-Розе Виторино Карнейро да Кунья, который на этот раз был хорошо выбрит и одет в кашемировый костюм, подошел к Луле де Оланда и затеял с ним разговор о политике. Они стояли в стороне под навесом. И вдруг послышался раздраженный голос старого Лулы:

— Хм, вы глубоко ошибаетесь!

— А я вам говорю, что это так, кузен, — настаивал Виторино. — Нунес Машадо был порядочная дрянь, и его подстрелили. Эти люди из либеральной партии хотели разделаться с консерваторами.