Нас повезли на Великую Китайскую стену и знаменитое Шисаньлинское водохранилище. День был чудесный, солнечный. Стена, причудливо извивающаяся по горам, под ясным небом казалась нечеловеческим творением. В прозрачном воздухе толпились четко очерченные горные вершины, песчаная дымка низким пологом застилала долины.

Водохранилище, которое мы церемонно объехали, иссохло. Не помогло даже то, что сам Мао Цзэ-дун символически брался за лопату на этой народной стройке, где трудились десятки тысяч людей — вода иссякла, и жужжащий движок перекачивал мутную жижу через грандиозную величественную плотину — символ напрасного труда. Мы прогуливались с вьетнамцами вдоль плотины, и все сопровождающие китайские сотрудники нервничали, когда я спрашивал, куда ушла вода. Особенно они заволновались, когда я заметил:

— Да, энтузиазм строителей был велик, но, очевидно, не нашлось толковых специалистов, чтобы сделать правильные расчеты.

После Шисаньлинского водохранилища мы отправились осматривать великолепный подземный дворец-гробницу минского императора, недавно вскрытый и представленный для публичного обозрения. Экскурсоводы начинали свой рассказ с извинений, что вся эта роскошь выставлена напоказ, — она, мол, должна служить воспитанию «классовой ненависти». Но, кроме любопытства к памятнику прошлого, ни у кого я не заметил иных чувств.

На обратном пути вьетнамцы запели. Это были песни, которые они разучивали на уроках китайского языка — про Мао Цзэ-дуна, про «алеющий Восток», про единство и солдат-героев.

— А сейчас мы споем для тебя, — крикнул мне вдруг запевала.

И вьетнамские ребята затянули наши советские песни: «Москва моя» сменялась «Катюшей», потом все хором пели «Подмосковные вечера», а лучший их солист — песню космонавтов и «Я люблю тебя, жизнь». Под конец они спели «Широка страна моя родная», причем первый куплет — по-русски.

Сопровождавшие нас китайцы совершенно растерялись. Они переглядывались, перешептывались, ерзали, но наконец, видимо, приняли решение: не вмешиваться! Они сидели с отсутствующим видом, показывая, как им тягостно и неприятно слушать подобные песни и как нетактично петь такое в их присутствии. И все же, когда раздались русские слова песни, сидевший рядом со мной молодой преподаватель-китаец доверительно шепнул мне по-русски:

— А я тоже понимаю. Я учился раньше русскому!

Я вздрогнул от неожиданности — ведь до этого мы все время говорили только по-китайски. Я взглянул на него и увидел, что он взволнован. Хотя разговор наш на этом прервался, я был рад, что мой сосед в душе остался по-прежнему дружелюбным.

Автобус ускорил ход. Все заметно устали. Смолкло пение. Как-то неприметно передвигаясь, вокруг меня со всех сторон сели китайцы, отделив от вьетнамцев. Я не реагировал, утомление взяло свое. Сквозь дремоту я наблюдал, как сотрудники канцелярии и преподаватели пытались развлечься.

— Давайте устроим шуточное собрание, — выдвинул идею Ма.

Кто-то предложил обсудить вопрос: кому должно принадлежать более важное место в жизни — мужчинам или женщинам?

Не помню, что говорил в защиту мужчин первый выступавший, но, когда нашелся молодой человек, отстаивавший первенство женщин, все оживились. Он аргументировал свою точку зрения так:

— Девушки усваивают сочинения председателя Мао лучше, быстрее и прочнее, чем парни. Им должно принадлежать первенство!

— В самом деле! Точно! Действительно! — заговорили все.

Ма, непринужденно улыбаясь, тоже согласился с ним и пояснил:

— Это потому, что у девушек мысли быстрее настраиваются на правильный путь. Они не разбрасываются, а упорно идут вперед, не сворачивают в сторону.

— Верно, верно, парни часто не идут прямой дорогой, блуждают, у них меньше устоявшихся идей, — заговорил сидевший рядом со мной китаец с изрытым оспой лицом.

В начале мая 1966 года китайцы еще решались шутить с «идеями» председателя Мао…

В «плане праздничных мероприятий», предложенных канцелярией, два мне пришлись по душе: посещение курсового вечера китайских студентов — как раз того потока, где я слушал лекции, и майский фейерверк. Особенно хотелось пойти к студентам. Если не удастся поговорить с ними, то следует хоть посмотреть, как они веселятся.

Но канцелярия отменила собственное приглашение. Причиной послужило политическое покушение в магазине для иностранцев. Мой фудао Ма, выслушав на специальном семинаре информацию об этой истории, так обеспокоился, что даже потребовал для меня усиления охраны. Ко мне приставили заместителя заведующего канцелярией Вана — самого рослого и сильного из всех сотрудников канцелярии (не надо путать его со скромным завхозом — фамилия Ван широко распространена в Китае). Покушение в магазине всполошило всю иностранную колонию в Пекине. Первым рассказал мне о нем один молодой дипломат из ГДР. Он учился в Москве, а потом приехал совершенствоваться в языке в Пекин. Он превосходно говорил и по-русски. Пострадавшей при покушении оказалась Люся Малова, жена сотрудника посольства ГДР, ожидавшая ребенка.

Дело было так. Неизвестный китаец оказался в магазине, куда обычно китайцы не вхожи. Он подошел к светловолосой женщине и рубанул сзади ножом-секачом, метя в основание затылка.

Какое-то шестое чувство подсказало женщине об опасности. В момент удара она обернулась и тем спасла себе жизнь.

Удар секача рассек ей лицо до кости. Она упала, и преступник решил добить ее ногами. К счастью, удар по животу ему не удался. Продавцы и служащие магазина равнодушно взирали на происходящее, никто из них даже пальцем не пошевельнул.

На помощь бросился не «герой эпохи Мао Цзэ-дуна», которого неустанно воспитывают в духе маоцзэдуновской заповеди «не бояться трудностей, не бояться смерти», а малиец, член правительственной делегации. Безоружный малиец принял удары на себя и спас беременную женщину от верной гибели. Но сам был поранен. Когда он рухнул под ударами, покушавшийся беспрепятственно покинул магазин. Никто не остановил его и снаружи. Задержан он был значительно позже.

Верховный суд КНР приговорил злодея к расстрелу. О нем сообщили, что это был классовый враг, но все же многое в этом покушении оставалось непонятным. Как мог контрреволюционер войти в охраняемый магазин, почему его никто не спросил ни о чем? И неспроста, видно, хунвэйбины год спустя обвиняли Верховный суд в «предательстве».

Я разговорился с Ма относительно этой истории. Даже ему рассказали только о ранении малийца, а то, что одной из жертв была беременная женщина, скрывали.

— Это первый случай нападения на иностранных друзей в Пекине после Освобождения, — сказал Ма. — Мы в этом повинны, поскольку забыли, что такое возможно. Поэтому все растерялись. Но мы извлечем из этого случая хороший урок и не допустим повторений.

И Ма тут же принялся читать мне лекцию об обострении классовой борьбы при социализме. Я сказал в ответ:

— Дело вовсе не в этом. Мне кажется, что покушение в магазине вызвано вашей националистической пропагандой.

Ма сперва опешил, а затем пустился убеждать меня в отсутствии какого бы то ни было национализма в КНР.

Я доказывал ему, что национализм есть. Мы препирались до полной устали. Но спор для Ма был делом долга, и оставлять за мной последнее слово ему было запрещено.

Итак, под предлогом, «как бы чего не вышло», канцелярия решила не пускать меня на студенческий вечер, но на фейерверк все же отпустила. Сопровождал меня сам заместитель заведующего канцелярией Ван, потому что меня пригласили посмотреть фейерверк с трибун центральной площади Тяньаньмэнь. Ма был допущен только на площадь. Мы ехали в специальном небольшом автобусе, старом и дребезжащем, но зато просторном. Кроме нас с Ваном ехал один вьетнамец — представитель чуть ли не ста обучающихся вьетнамских студентов, несколько преподавателей и административных работников — всего восемь человек.

Поездка была долгой, потому что наш автобус шнырял по извилистым переулкам, объезжая центральные улицы, где происходили народные гулянья. Все курили и весело болтали, преподаватели держались со мной очень любезно. Все были в хорошем настроении. На трибуне перед входом нас разделили: иностранные гости и китайские приглашенные занижали разные трибуны, со мной пустили только одного Вана.