Но просто поговорить со спасателем, о простых и понятных по-человечески вещах было очень приятно. Он охотно рассказывал, какую рыбу разводят в озере, где и на что ее удят и какие крупные рыбины выросли тут за шестьдесят лет разведения. Рыб отлавливают для лучших городских ресторанов. Но старая крупная рыба умеет избегать сетей. Поймать ее можно только на удочку, однако дело это нелегкое: рыба в озере хорошо упитанна, привередлива, и надо знать, на что она любит брать, а вкусы ее меняются с погодой. Чтобы удить рыбу в парке, надо брать билет и при выходе, если попались рыбины крупнее килограмма, уплатить за вес. Огромное озеро было вырыто человеческими руками для императорского удовольствия и, несмотря на размеры, является мелким. Недавно к нему подвели новый канал, проточной воды хватает, за трое суток вода заменяется полностью…

Из парка я уходил довольным и успокоенным. В старинном квадратном дворике у выхода приятно было выпить холодный компот из кислой сливы или горячий цветочный чай. Старый парк оставался по-прежнему чудесным, столичный город пока еще жил спокойно и только в стенах университетов совершалась «культурная революция».

По университету поползли слухи о самоубийствах. Говорили, что работник разогнанного пекинского горкома КПК утопился в быстрых водах обводного канала, который обновлял воду озера в парке Ихэюань. Слышал я и о том, что преподаватель марксизма-ленинизма, простояв несколько суток у позорного столба перед беснующейся толпой «революционеров», не вынес издевательств и покончил с собой, бросившись в колодец. Но слухи и разговоры — одно, а вот когда видишь такие вещи собственными глазами — совсем другое.

В один из дней, проходя мимо административного корпуса, у входа в который, как это обычно бывало, шел митинг, я насторожился. Оратор обращался к собравшимся с парадной лестницы, как и в день штурма парткома, но слушатели вели себя непривычно, непрерывно двигались, старались заглянуть через головы впереди стоящих на что-то. Оказывается, они все подходили поглядеть на безжизненное тело худого, в обтрепанной одежде студента. В толпе оживленно обсуждали его гибель, не очень-то слушая кричавшего оратора. Студент этот был сиротой и, что особенно тревожило «революционеров», из крестьянской бедняцкой семьи. Как я узнал впоследствии, еще в годы гражданской войны сироту-мальчика подобрал политработник Народно-освободительной армии, пришедший со своей частью в его родную деревню. Сирота прижился в новой семье, был усыновлен, получил образование и поступил в университет, в чем ему помог приемный отец. После демобилизации комиссар был направлен в Пекинский педагогический университет. Он здесь работал и учился, стал видным деятелем в партийной организации, а теперь попал в число «больших черных бандитов». «Революционеры» писали и говорили, что если Пекинский горком во главе с Пэн Чжэнем — «черный магазин», то партком Педагогического университета — «черная лавочка». При осуждении бывшего политработника на собрании от студента потребовали отказаться от своего приемного отца, но юноша не пошел на это. Более того, опираясь на свое бедняцкое происхождение, как на последний, хоть и слабый, козырь, он пытался оправдать осужденного, а такое не прощалось уже никому.

— Мы были вынуждены осудить его самого, — распинался оратор со ступеней, — но не с легким сердцем мы пошли на борьбу с нашим братом по классу, обманутым классовым врагом. Мы хотели, чтобы он прозрел и осознал свою жизнь, но он упорствовал в заблуждении, поставил личную благодарность выше классовой. Он не хотел понять, что своей судьбой обязан не предателю революционных масс, а нашему великому вождю председателю Мао, освободившему китайский народ и поднявшему нас на великую культурную революцию. Шесть часов мы обсуждали его на собрании и поняли, что он переродился во врага и не способен склонить голову перед массами, послужить примером для других, не способен отстаивать великие идеи председателя Мао! И вот доказательство, что все так и есть на самом деле! Он выпрыгнул в окно от страха перед массами и от ненависти к революции! Он хотел своей смертью навредить культурной революции, новы все свидетели, что его злобный замысел сорвался! Он ничуть не повредил революции, а, напротив, доказал всем, что он враг. Теперь нет сомнений на этот счет. Но он своим самоубийством доказал и другое, он доказал, что враги культурной революции бессильны, даже своей смертью они не могут помешать тому, что идеи Мао Цзэ-дуна завоевывают семисотмиллионный китайский народ!

Апломб и демагогия оратора были безмерны, просто непередаваемы, но все же не воздействовали обычным образом на собрание. Оно шло необычно, без оваций и здравиц, без привычного нечленораздельного рева. Люди подходили посмотреть на погибшего, разговаривали вполголоса друг с другом о случившемся, и не было здесь той атмосферы опьяняющего массового экстаза, которая для меня казалась всего страшнее на «революционных» собраниях.

Я всегда питал симпатию к китайцам и охотно дружил со своими сверстниками. Но теперь, столкнувшись лицом к лицу с «культурной революцией», я невольно задумался. Университетская молодежь забросила книги, оплевывала седины, насмехалась над знаниями и самой наукой; эти прежде такие милые и вежливые ребята стали насильниками и погромщиками. Может ли что-нибудь еще быть горше? И все же я пытался объяснить самому себе их поведение: они только инструмент, орудие злой воли. Вина же за все творимое падает на тех, кто сознательно, в государственном масштабе развязал дикие инстинкты, сделал одних прямыми жертвами насилия, а других развратил насилием.

Вблизи трудно рассмотреть тайные политические пружины, скрытно действующие за спиной взбудораженной толпы. Кто и как руководил «культурной революцией»? Картина раскрывалась постепенно. «Революционеры» чувствовали могучую поддержку государственной силы за спиной, которая обеспечивала им безнаказанность и свободу рук. Как раковая опухоль, движение «культурной революции» поражало и уничтожало жизненно важные органы страны, а центр, мозг, ЦК КПК, был парализован либо, что еще хуже, поощрял их шаг за шагом. Любое хулиганство было оправдано, глумление над людьми вошло в быт. Ни один полицейский, ни один солдат не смели вмешиваться в поощряемый сверху произвол толпы. Жертвы и страдания стояли за словами демагогов о том, что «подобного китайской культурной революции в мире не было». Да, чего не было, того не было.

Вдоль аллей на шестах натягивают проволоку и вешают грубые рогожи. На них удобно клеить дацзыбао, число которых умопомрачительно. Аллеи быстро превращаются в коридоры с исписанными бумажными стенами. Дацзыбао не умещаются, их хвосты загибаются и сползают прямо на землю. Любопытствующие читают их, садясь на корточки. Многие успевают что-то записывать. Жадность к чтению колоссальна, у многих какой-то одурелый вид.

Лето в Пекине необычно налетающими дождями. Они вдвойне благодатны: сулят урожай плодородным полям и смывают грязные дацзыбао. Но не успевает утреннее солнце просушить желтые рогожи, как энтузиасты «культурной революции» скатывают пестрые лохмотья и клеят новые листы. Все чаще в них мелькают угрозы «смерти», призывы «уничтожить», разоблачения все новых «преступлений». По бумаге пляшут черные иероглифы, «кровавые дела» описываются красным шрифтом, их внимательно читают тысячи людей. Да, угрозы на бумаге — дело нешуточное. На кого еще обрушатся удары «культурной революции»?

Последние дни июня запомнились мне очень ярким ночным освещением, бликами ламп в лужах на почерневшем мокром асфальте аллей Порывистый дождь то в дело сгоняет митинги со стадиона в ангары студенческих столовых. Университет не спит, до глубокой ночи читают дацзыбао или объявления на перекрестках: «Новая важная дацзыбао на физическом факультете, аудитория номер… Революционные студенты и преподаватели! Не медлите познакомиться с новым шагом культурной революции в нашем университете!..»