— Но почему вы унижаете их человеческое достоинство, бьете, оплевываете?
Конвоир поразмыслил, прежде чем ответить.
— Это классовая борьба, и они — наши классовые враги. Разве у классового врага может быть человеческое достоинство? Смешные слова! Мы не считаем их людьми. У них были прекрасные возможности перевоспитаться и стать верными учениками председателя Мао Цзэ-дуна, ведь со времени Освобождения прошло уже семнадцать лет. Но они сами не захотели сделать этого. Напротив, они проводили черный курс, устроили в Китае черное царство и ждали того часа, когда ой потеряет свой красный цвет. Мы должны их унижать. Старое общество создавало культ вокруг никчемных знаний. Нам нужно вытравить в массах всякое преклонение перед бесполезными знаниями старой интеллигенции. Вот почему мы их водим с барабаном и надеваем позорные колпаки. Пусть все видят, как они смешны и беспомощны! Грош цена их науке! А как они держали себя раньше, как нагло отказывались изучать сочинения председателя Мао. Они позволяли себе издеваться над нами — новой революционной сменой. Не понимали, что сочинения Мао Цзэ-дуна — вершина человеческой мысли!
Заведя разговор с этим пареньком, который показался мне не таким уж фанатичным, я думал, что услышу какие-то нормальные человеческие рассуждения и слова, но снова, увы, в который раз! — хлебнул стандартной агитации.
Пока мы спорили, команда ускорила темп рытья. Люди, конечно, внимательно слушали, но старались ничем не показать своего интереса и работали с особым нажимом. Ни одна голова не поднялась и никто не смотрел в мою сторону, когда я уходил.
Обычно я шел обедать минут на двадцать позже вьетнамских студентов. Все-таки их насчитывалось чуть ли не сто человек, они выстраивались в очередь и плотно занимали столы. Повар европейской кухни, которого держали в столовой для иностранцев, превратился теперь, так сказать, в моего личного повара — я был у него единственным клиентом. Но я предпочитал китайскую кухню и сохранил в своем рационе из европейской еды только молоко и простоквашу. Приходил я всегда в одно и то же время и сразу получал свой обед на подносе. Ждать совсем не приходилось, чем я очень дорожил.
Однажды, из-за выезда на экскурсию; вьетнамцы запоздали к обеду. Когда я вошел в зал, около раздаточной еще стоял народ.
— Подождите, пожалуйста! — попросила меня повариха, хозяйничающая с половником у супового котла.
От нечего делать я начал бродить по залу вдоль окон, а потом прошелся по темному коридору. Там помещалась контора столовой, и за дверью щелкали на счетах, стояли контрольные весы для продуктов, на полкоридора развалилась груда капустных кочанов, связками лежала у стен зелень к завтрашнему обеду. Коридор выходил в светлый зал прежней столовой для кадровых партийных работников и профессуры. Я остановился на пороге и осмотрелся.
В столовой кроме преподавателей и вообще людей пожилого возраста обедало много молодежи. Дежурные с красными повязками контролировали раздачу пищи, наблюдая за поварами. В дальнем углу зала появилось прорубленное в стене окно с надписью: «Для уродов, чудовищ и всей сволочи нашего университета». У окна стояло в очереди несколько человек с алюминиевыми мисками и нагрудными знаками. Из дверей к окну пробирались все новые осужденные. Им предстояло пересечь весь зал, лавируя между столами и обедающими. Один вошел было нормальной человеческой походкой, но кто-то из сидящих сразу громко крикнул ему:
— Склони голову, сволочь!
Провинившийся немедля согнулся, но было поздно: кто-то подставил ему подножку, другой пхнул споткнувшегося в спину, а молодой человек прямо напротив меня не спеша поднялся и, выждав, когда приблизится осужденный, плюнул ему в лицо.
Получив в миски порцию маринованной капусты и паровую круглую булочку-маньтоу цвета дорожного асфальта, осужденные спешили покинуть страшное место, чтобы поесть в одиночестве. Они торопились прошмыгнуть к выходу, но и на обратном пути их осыпали оскорблениями и ударами.
— Смерть дармоедам!
— Нечего кормить уродов и чудовищ!
— Зря еду переводим!
— Уничтожим негодяев по всей стране!..
Проклятия и озлобленные выкрики перемежались торжествующими возгласами:
— Да здравствует великая культурная революция!
— Да здравствует председатель Мао!
Я смотрел на происходящее как на сцену шабаша в театре, не отдавая себе отчета в реальности происходящего. Впрочем, деятельность по перевоспитанию «уродов и чудовищ» не мешала «молодым революционерам» энергично набивать рты рисом, вычищать лапшу из мисок и стучать черпаками по суповым пиалам.
Кто-то вежливо тронул меня за локоть. Повар Ли приветливо улыбнулся:
— А я вас давно ищу! Обед уже готов. Не надо стоять здесь.
— Мне было скучно ждать обеда… — объяснился я на всякий случай.
Самое тихое место в городе — парк Ихэюань в будний день. Тогда гуляют в нем только приезжие, а не пекинцы. Хорошо сесть в лодку на громадном озере, раздеться и загорать на воде. Сами китайцы обычно не загорают. В их саране так много солнца, что люди привыкли прятаться от него, они его не ценят. Китайцам странно смотреть на загорающего иностранца, они смеются, и только немногие молодые люди сбрасывают куртки и майки в ясный солнечный день.
Парк Ихэюань, дворцы и храмы, беседки, мостики, каналы, павильоны — все построено императрицей Цыси, последней самовластной правительницей маньчжурской династии. Строили его сравнительно недавно, можно сказать, что так и не достроили, но в конце XIX и начале XX века здесь работали лучшие зодчие и художники. Во дворце были собраны редкости, сокровища и драгоценности, шедевры прикладного искусства работы лучших мастеров. Ихэюань, с его обширным водным зеркалом и расписанными галереями по набережной, — любимое место отдыха, куда на выходные выезжает трудовой Пекин. Здесь хорошо в любую погоду, даже в дождь, когда, прогуливаясь по галерее, можно из-под крыши любоваться заботливо распланированным ландшафтом озера, арок, островов и златоверхих крыш.
Переплыть озеро в лодке и вернуться обратно занимает два с половиной часа. Лежа в лодке, я наслаждался солнечным утром и царящей на озере тишиной, прерываемой только ревом турбин на соседнем аэродроме. Тихо — это значит, что не слышно барабанного боя и монотонного выкрикивания лозунгов, повторяемых как буддийское заклятие.
За широким озером — причудливый белокаменный мостик с павильоном, прихоть старой императрицы, а потом озеро поменьше, с заливами и полуостровом-холмом, кустами и деревьями у берега, как будто это уже не городской парк.
Лодка скользнула в тень моста, когда сверху меня окликнули по-английски. Студент-китаец в очках и с книжкой перегнулся через перила павильона. Я ответил ему, что я русский, и парень весело сбежал вниз. Я подвел лодку к берегу, мы поздоровались.
Он сожалел, что не может говорить по-русски. Сам он был из Внутренней Монголии, знал монгольский язык, а в Пекине учил сначала русский, потом английский, а теперь испанский. Услышав это, я понял, что преподавание послушно следовало за флюгером китайской политики. Студент жаловался, что, кроме полуродного монгольского, других языков он толком не усвоил, но все же выговорил весьма чисто несколько отдельных русских слов.
Я уже собирался выйти к нему на берег, как сзади послышалось хлопанье весел. В широких белых чесучовых костюмах двое плотных широкоплечих мужчин дружно налегали на весла. Лодка их была обыкновенной, прогулочной, которую каждый может взять напрокат, но шла она у них особенно быстро.
Моего приветливого собеседника как ветром сдуло в кусты. Оттолкнувшись от берега, я медленно погреб вдоль травы, загорая в одиночестве, а вновь появившаяся лодка, не замедляя хода, описала дугу и нырнула обратно под мост, чтобы уйти в большое озеро.
Поплавав вдоль берегов, я не спеша погреб по середине к далекому причалу. И снова меня окликнули. Пожилой человек в обычной синей робе назвался спасателем. Его лодка подошла к моей, спасатель узнал, что я советский, и любезно предложил искупаться в озере. Я отказался: слишком илистой была вода. После прозрачной, чистой воды наших рек, насыщенные лёссом китайские воды казались непривлекательными для купанья.
