Но тут вмешался какой-то пожилой человек в добротном штатском платье.

— Отойди, пусть снимают! Пропаганда культурной революции — дело хорошее!

Школьник послушался и отошел в сторону.

Сначала я прочел длинную дацзыбао, написанную учащимися женской средней школы. Они требовали переименовать улицу. Хунвэйбины вузов вывешивали в поддержку школьников свои дацзыбао. Они писали: «хорошая революционная инициатива», «замечательный почин», «одобряем и поддерживаем» — и были совсем неагрессивны. Но когда мы прочитали дацзыбао студентов Пекинского института китайской медицины, то невольно закралась мысль, что готовится нечто более значительное, чем демонстрация в связи с переименованием улицы, ибо не случайно этот разухабистый листок призывал к «кровавой мести». Я переписал весь заключительный абзац текста:

«Советские ревизионисты! Довольно! Довольно! Довольно! Новые обиды и старая ненависть — все запечатлелось в наших сердцах, ни за сто, ни за тысячу, ни за десять тысяч лет мы не забудем, не забудем, не забудем! Мы отплатим за обиды! Сейчас мы не мстим, потому что время не настало, но придет час, и за все отомстим! Когда настанет наш день, мы сдерем с вас кожу, вытянем ваши жилы, сожжем трупы и развеем прах!» Подписано: Пекинский институт китайской медицины, Лю Чжун, Чжан Кай-сюань и еще две неразборчивые фамилии.

Поражала не сама угроза, в сущности нелепая и смешная. Поражали аморальность ее авторов — будущих врачей, неблагодарность за все сделанное нашим народом.

Проведя вторую половину дня в посольстве и вечером возвращаясь домой, я решил сам посмотреть, как готовятся к предстоящей демонстрации.

Вечер тихий, душный. Улица за воротами посольства пуста. Только на углах торчат фигуры пикетчиков-школьников да прохаживаются из конца в конец квартала дежурные — местные жительницы. Проезжая часть перегорожена в трех местах баррикадами из портретов Мао Цзэ-дуна, увитых гирляндами, асфальт исписан лозунгами. За то время, что я пробыл в посольстве, число дацзыбао возросло.

В прилегающем к посольству районе срочно сооружались временные отхожие места. Даже на них были написаны лозунги: «Да здравствует председатель Мао!» и «Все для народа!» Ведь здесь предстоит находиться часами сотням и даже тысячам людей, и организаторы загодя таким образом заботились о них. Видимо, ожидалась долгая блокада — в течение нескольких суток.

На домах появились огромные плакаты-рисунки, метра два на полтора. На одном из них здоровенный хунвэйбин, обутый в кеды, заносит ногу над тщательно выписанным — с портиками и колоннами — зданием советского посольства. А рядом такой же по композиции рисунок, только вместо хунвэйбина нарисована лубочная пухлая фигурка девочки-пионерки, школьницы с галстуком. Она подняла над головой тяжелую глыбу, чтобы обрушить ее на все то же здание посольства, но уже с надломившимися колоннами по перекошенному фасаду и без красного флага.

Да, видимо, находиться здесь куда опаснее, чем в университете, хотя в нем и свили гнездо хунвэйбины. Меня даже удивило, что товарищи в посольстве довольно спокойно отнеслись к угрозе блокады, которая, как это теперь мне стало ясно, была неминуема.

— Приехал укрываться к нам? — шутливо спрашивали они меня.

Блокада, однако, началась на сутки позже, чем я предполагал, — в ночь на понедельник 29 августа. Но телефонная связь с посольством сохранялась — я несколько раз звонил туда из общежития.

Мне жаловались на рев громкоговорителей и на невозможность выходить куда-либо. Так продолжалось уже несколько суток. Столовая не работала: прекратился подвоз провизии. Потом мне позвонила жена корреспондента «Правды» и спрашивала, не могу ли я купить молока для ее годовалого сына. Она забыла, что дело было не в том, что нельзя купить молока, а в том, что его невозможно доставить.

Пострадали в первую блокаду и наши немецкие друзья. Их задержали хунвэйбины перед воротами советского посольства, куда они приехали посмотреть фильм, и заставили покинуть машину. Потом всех потащили в соседнюю школу, где допрашивали пять часов — не советские ли они, сопровождая эту процедуру побоями, пинками. Об этом мне рассказал знакомый сотрудник посольства ГДР, который дежурил в тот вечер и вынужден был вмешаться, чтобы выручить из беды своих соотечественников.

Когда блокада кончилась, я тут же поехал в посольство. «Антиревизионистская улица», на которую я свернул, сойдя с троллейбуса, была покрыта клочками бумаги. Повсюду виднелись следы пребывания многотысячной толпы.

— Долой советских ревизионистов! — выкрикнул школьник на углу и бросил в меня камнем. Такие же выкрики раздавались и из дворов, мимо которых я проходил. А ведь до блокады обитатели этой улицы, и взрослые, и дети, здоровались с нами по-русски, говорили слова дружбы.

Августовская блокада была серьезной, хотя и бессмысленной провокацией, но впоследствии маоцзэдуновцы превзошли самих себя. Безобразия во время ноябрьских праздников 1966 года и бесчинства в январе — феврале 1967 года велись с куда большим размахом.

Сентябрь в Пекине запомнился мне не календарной переменой времени года, а переменой в поведении хунвэйбинов. Они подогревали свое настроение периодическими сборищами на Тяньаньмэне, освящавшимися выходами самого председателя Мао. Произносились парадные речи, возбуждающие юных погромщиков, взбадривающие их на новые «дела». И вдруг на одном из митингов Линь Бяо, «самый верный соратник» Мао Цзэ-дуна, покритиковал «революционную практику» хунвэйбинов.

В тот день сборище было особенно грандиозным. Весь городской транспорт и весь парк грузовиков были мобилизованы для перевозки хунвэйбинов. И все же перевести всех в центр Пекина было невозможно. Поэтому большинство наших университетских «красных охранников» ранним утром двинулись пешком, длинной, на несколько кварталов, колонной.

Когда университет пустел и наступала тишина, заниматься становилось спокойно. Постепенно таяла стопка книг, выданных мне «про запас» библиотекой за два дня до того, как после разгрома «рабочей комиссии» в ней окопались хунвэйбины.

Вечером я отправился в город и у Сисы, оживленного торгового перекрестка, встретился с товарищами, советскими студентами и стажерами из других университетов. Мы прошлись по неестественно пустой большой улице и зашли поужинать в ресторан Сиданьского пассажа, который теперь превратился в столовую для «революционных масс» со строго подконтрольной раздачей еды.

Когда мы, подкрепившись, вышли оттуда, уже совсем стемнело. По улице тек нескончаемый людской поток — хунвэйбины возвращались чуть ли не миллионной массой после митинга на центральной площади. Посреди улицы, впритык друг к другу, надрывно трубя, ползли переполненные счастливчиками автобусы. Мы влились в эту массу, устремившуюся из города к университетскому западному предместью. Идущие вяло перекидывались ничего не значащими словами. И все же несколько раз до моего слуха долетало, что сегодня Линь Бяо сказал нечто важное.

На следующее утро университетская жизнь снова бурлила. Никто никуда не поехал, все остались митинговать на стадионе. Митинг, с короткими перерывами на еду, длился несколько дней. Хунвэйбины усваивали указания Линь Бяо, данные им с трибуны площади Тяньаньмэнь.

В торжественных, высокопарных выражениях маршал сказал хунвэйбинам, что они чрезмерно увлеклись «мелочами» и пошли «окольными путями» в «культурной революции», преследуя лавочников, квартиросдатчиков и парикмахеров, в то время как главный враг — это «стоящие у власти внутри партии и идущие по капиталистическому пути».

Так сказал маршал Линь Бяо. А рядовые ораторы, разумеется, расшифровывали смысл его слов и в лоб требовали «бороться с партийцами».

— Проверить всех, доселе не осужденных членов партии, находящихся в университете! Расследовать степень их причастности к «черному царству»! Обратить особое внимание на преступления преподавателей против идей Мао Цзэ-дуна! — выкрикивал один из университетских ораторов на поле стадиона.