— Положи дохлятину к ним в чулан и запри его! Пусть буржуазная сволочь дышит смрадом.

Вся семья взмолилась о пощаде, но хунвэйбины были неумолимы и навесили на чулан замок, чтобы хозяева не смогли избавиться от трупного запаха. Тогда вмешались свидетели-преподаватели.

— Не нужно так делать, — стали уговаривать они. — Мы отберем у них вторую комнату и вселим в нее революционную семью одного из активистов. Если в квартире останется падаль, она будет смердеть и новым жильцам.

Этот аргумент подействовал. Кошку выбросили в окно.

— Они похитили у вас что-нибудь? — спросил я у хозяйки квартиры.

— Да, кое-какие мелочи — авторучку мужа, его и мои наручные часы, очки, блокноты, бумагу и записные книжки-дневники… Это все полбеды. Но они конфисковали и унесли все рукописи и конспекты мужа, все письма. Сказали, что займутся расследованием наших преступлений…

Я заметил на полу битые пластинки.

— Мы любим русские песни, — грустно сказала женщина. — Пластинки эти у нас уже давно. Они разбили их о голову сына. Очень уж они разозлились, когда нашли у нас советские пластинки. Искали советские газеты и журналы, но у нас их не было. Еще в 1961 году муж сам все сжег.

Она рассказала, как, расправившись с вещами, хунвэйбины принялись за людей. Сначала потребовали отречься от схваченного главы семьи. Но она и сын отказались писать отречение. Отказались они и осудить его «гнилые идеи», отказались и написать хунвэйбинам «благодарность за освобождение от оков старого быта и переход к новой жизни». С час потратили хунвэйбины на уговоры, а потом всех поставили спиной к стенке и спросили: «Хорошо ли мы боремся со старыми нравами? Хорошо ли распространяем идеи Мао Цзэ-дуна?»

Не получив ответа, они снова стали бить их по лицу так, чтобы они затылком ударялись о стену.

— Мы долго терпели, думая, что они уйдут на собрание, — сказал мне мальчик. — Но потом они, посовещавшись, решили оставить пять человек «бороться» с нами. Мы не выдержали и сдались… Я сказал им: «Вы хорошо распространяете идеи Мао Цзэ-дуна. Вы хорошо боретесь с буржуазией». Тогда они перестали нас бить и пошли на собрание. Но предупредили, что придут снова, не сказав когда. Поэтому мы ничего не убираем. Пусть все валяется!

— Как же вы решились меня позвать после всего этого? — удивился я.

— Ах, нам теперь все равно, — обреченно сказала женщина. — Мы просто хотели, чтобы вы знали, что у нас творится.

С глубоким участием я попрощался с этими несчастными людьми, которых ждало еще так много испытаний и незаслуженных оскорблений.

Я шел к себе в общежитие по совершенно пустым аллеям. Вовсю гремел репродуктор, транслировавший собрание хунвэйбинов на стадионе. Хриплые выкрики ораторов смешивались с воем сборища. Победные рапорты перемежались с критическими выступлениями, междоусобные распри накаляли атмосферу. Отряд «Маоцзэдунизм» хулил комитет «культурной революции» по любому поводу. Сейчас речь пошла о заслугах школьников перед массовым движением.

— Мы должны возглавить боевые отряды маленьких застрельщиков революции! — кричали репродукторы. — Мы, хунвэйбины, — главная сила культурной революции, носители и пропагандисты идей председателя Мао! Лучшие из лучших должны возглавить дружины школьников. Мы поведем их на революционные операции!

Гром аплодисментов, и оратор сменился. Четкий, деловой голос начал критическое выступление.

— Товарищи работают не покладая рук, а результаты все еще невелики. В чем дело? Что нам мешает? Я скажу прямо — саботаж революционного дела! У нас снова подняли голову консерваторы. Товарищи, саботирует руководство университета, саботирует комитет культурной революции. Они набили его сорокалетними монархистами!..

Поднялся дикий рев. Кто ревел «за», а кто и «против». После вынужденной паузы оратор продолжал:

— Я докажу! Я всем докажу! Что говорят сегодняшние монархисты? Вот что они говорят: мол, революционные операции — дело военное, его должны возглавлять знающие люди, и назначают во главе групп командиров народного ополчения. Но что знают эти дерьмовые командиры?

Снова рев.

— Во главе должны стоять люди с революционным опытом! — надрывался оратор. — Если человек безжалостен к врагам председателя Мао, если у него заслуги перед культурной революцией, он и в десять лет может командовать, а не то что в двадцать!

Из репродуктора понеслись хрипы, крики и стоны. Я понял, что в президиуме собрания началась стычка с рукоприкладством. Наэлектризованная толпа рычала, как дикий зверь.

— Товарищи хунвэйбины! — истошно провизжал кто-то фальцетом в микрофон. — Долой авторитеты! Да здравствует самый, самый, самый революционный красный авторитет — горячо любимый председатель Мао!

Голова моя гудела, как котел. Обессиленный, я бросился на кровать и включил транзистор. Москва передавала репортаж о футбольном матче. Веселый, азартный голос комментатора сразу же вселил уверенность в завтрашнем дне. Родина дышала спокойно, ее спокойствие передалось и мне.

Опять новость. Наш Педагогический университет переименован в Университет революционного воспитания. Правда, новое название пока еще не получило окончательного утверждения в высших инстанциях, но такая надпись налеплена на прежнюю табличку у входа. С хунвэйбинами соприкасаюсь ежедневно, хочу я этого или нет. Город для меня пока открыт. «Революционные операции» красных охранников развивались у меня на глазах. Но в самом университете их активность значительно ослабла в последнее время: не хватало сил действовать на два фронта.

Уже несколько дней чувствовалось, что центр движения «культурной революции» перемещается к нашему посольству. Я часто бывал там. Как-то мне позвонили из посольства и сообщили, что приезжает группа туристов из Москвы, в том числе и знакомые мне китаисты. Я с радостью отправился на вокзал встречать их. Туда же поехали и сотрудники посольства.

Середина просторной площади перед новым пекинским вокзалом обычно пуста, только полицейский стоит на каменном круге, регулируя движение больше для декорума. Прохожие огибают площадь по краям, там же останавливается и троллейбус. Сойдя с него, я сразу понял: здесь что-то происходит. Вокзальная публика обычно спешит с деловым видом, а сейчас все замерли на тротуарах. Оглянувшись, я увидел, что трое хунвэйбинов, схватив юношу с пышной шевелюрой, быстрым шагом ведут его по площади к полицейскому. Вокруг всей площади черное скопище людских голов наблюдало за ними во все глаза; я смотрел вместе со всеми.

Подойдя к кругу, где стоял полицейский, один из хунвэйбинов поднялся на каменный постамент и грубо столкнул с него полицейского. Отлетев в сторону, тот даже не пытался протестовать, а послушно отступил подальше. Тем временем хунвэйбины втащили юношу на каменный круг и бросили на колени. Двое держали его за вывернутые назад руки, а третий поставил ногу на шею и стал мерными движениями бить его лицом о камень. По камню расползалось кровавое пятно. Публика безмолвно наблюдала за этой бесчеловечно жестокой сценой. Весь передернувшись, я быстро вошел в здание вокзала.

На платформе, куда прибывали международные поезда, небольшая группа иностранцев обменивалась новостями. Подошел пхеньянский поезд. Мы встретили московских туристов, бодрых, веселых. Получив приветы от друзей и знакомых, поболтав о новостях, мы передали наших туристов на попечение гидов китайского «Интуриста», а сами поехали в советское посольство.

— Что у вас там происходит? — спросил я товарищей из посольства.

— Сам увидишь!

Собственно, пока было известно, что хунвэйбины хотят переименовать улицу, на которой находится наше посольство. Казалось бы, что особенного? Пусть себе называется «Антиревизионистской улицей». Сойдя в начале улицы, мы втроем не спеша направились к зданию посольства, читая заголовки дацзыбао, налепленных на стены домов и глухие каменные заборы.

У одного из моих спутников был с собой фотоаппарат, и он фотографировал дацзыбао. На пустынной улице в жаркий час сразу же, откуда ни возьмись, возникла толпа. Какой-то подросток-школьник, но еще без красной повязки, увидев фотоаппарат в руках у иностранца, встал у стены и загородил собой дацзыбао.