Мне хочется рассказать об участи профессора Го. На последних занятиях, в начале июля, профессор Го нервничал и выглядел утомленным. Он регулярно опаздывал к началу занятий, но по-прежнему не ограничивал моего времени и охотно отвечал на все вопросы. Несколько наших занятий мой фудао Ма конспектировал особенно старательно.

В конце июля Ма вручил мне листок с перечнем выбранных мест из старых книг, которые мне следует читать в каникулярное время. Рекомендательный список был написан рукой профессора Го.

В августе я совершенно случайно встретил Го у административного корпуса. Он шел медленной, полной достоинства походкой, свойственной китайским интеллигентам, в расстегнутом пальто из легкого синего драпа, выделяясь среди студенческой толпы. Неторопливо он рассказал, что и как я должен читать.

В сентябре я спросил у Ма, когда же возобновятся занятия.

— Занятия у вас будут, но преподавателя Го не будет, — сказал Ма. — Он не допущен более к преподаванию.

— В чем же он провинился? — стараясь быть как можно более спокойным, осведомился я.

— Занятия, которые он проводил с тобой, не имели ничего общего с идеями Мао Цзэ-дуна.

— Да, но Мао Цзэ-дун ничего не говорил о моем предмете, — возразил я.

— Ну и что же, что прямо не говорил. У нас сейчас главное — во всем исходить из идей Мао Цзэ-дуна и никогда не забывать о них. Го занимался с тобой по два, по три, по четыре часа и ни разу не вспоминал о председателе Мао!

— Ты говоришь это мне или уже успел высказать всем?

— Я заявил об этом на собрании факультета, — ответил Ма.

— Как же ты мог так поступить? Ведь он был твоим учителем? Ты занимался с ним три или четыре года? — возмутился я.

— Четыре… — растерянно сказал Ма. Все же создавалось впечатление, что он не испытывал гордости за свой поступок.

Ма закончил разговор обещанием найти мне другого преподавателя.

Через несколько дней я увидел профессора Го снова. Быстрым шагом, бледный и решительный, он шел к стадиону, где бурлило очередное хунвэйбиновское сборище. Его сопровождала девушка с красной повязкой хунвэйбина. Значит, профессор Го тоже попал в «уроды и чудовища»! Рук ему, правда, пока не выкручивали.

Я считал себя вправе знать, в чем обвиняют моего преподавателя. Нарушив обещание не читать дацзыбао, я направился в «Аллею уродов и чудовищ», где с обеих сторон были натянуты на кольях рогожи, обклеенные дацзыбао, в которых студенты обличали своих факультетских «уродов и чудовищ».

Каждому «уроду и чудовищу» отводился отдельный материал. В левом углу помещали карикатуру, чтобы «урод» действительно выглядел уродом, а для вящего устрашения перечеркивали ее красным крест-накрест. Справа — крупным черным шрифтом — фамилия осужденного. Внизу убористо — биография виновного: ни одного доброго слова, одни только поношения — человек подавался черным с головы до пят, от рождения до осуждения. Большинство «чудовищ» были коммунистами, и о каждом писали: «в таком-то году пролез в партию», даже если это было время чанкайшистского режима и человек рисковал жизнью, вступая в КПК.

На филологическом факультете число осужденных превышало сорок. Среди них оказались и декан, и его заместители — профессора Го и Лю, все партийные активисты и старый, известный исследователь древней литературы Хуан Яо-мянь.

Число биографий в дацзыбао возрастало в течение всего сентября. Машина опорочивания интеллигенции, запущенная в июне, продолжала крутиться. Сначала «уродов и чудовищ» в нашем университете набралось человек сто пятьдесят, потом их число дошло до ста восьмидесяти и, наконец, перешагнуло за двести. И это только в одном вузе! «Культурная революция» грозила унижением и издевательством каждому образованному человеку.

Я прочел две обвинительные статьи о людях, которых знал. Заместителя декана филологического факультета Лю, старого члена партии, лицемерно обвиняли в трусости и двурушничестве. Трусость он проявил, мол, в годы гражданской войны, «укрываясь» в партийных учреждениях. Двурушником его назвали за то, что он, «прикрываясь красным знаменем, вел борьбу против красного знамени». В университете в качестве парторга факультета он осуществлял «монархизм» и «командование» и «слепо выполнял предписания облеченных властью, которые находятся внутри партии и идут по капиталистическому пути», упорно проводил «буржуазную контрреволюционную линию бывшего пекинского горкома и отдела пропаганды ЦК КПК». Лю считали особо опасным, потому что в течение трех месяцев «культурной революции» он отказывался признать себя виновным, отрицал свои ошибки, не желал «склонять голову перед революционными массами», и «лживо» клялся в преданности Мао Цзэ-дуну. Его называли «крупным уродом и крупным чудовищем», «заклятым контрреволюционером».

Биография профессора Го была написана по той же очернительной схеме. Го вступил в партию сравнительно недавно, в 1960 году, и поэтому его объявили карьеристом. Он вел большую общественную работу и, помимо должности заместителя декана факультета, входил еще в состав редакции отдела «Литературное наследство» газеты «Гуанмин жибао», а также в состав редакции лингвистической серии издательства «Просвещение». За это его обвиняли в честолюбии и жажде власти. Го изобличали в «преступных связях» с Дэн То.

Дэн То, говорилось в дацзыбао, публично пожал ему руку и сказал: «Ваше имя мне знакомо по вашим статьям!» Эта преступная связь возникла будто бы пять лет назад, когда второй секретарь пекинского горкома КПК прибыл в Педагогический университет, чтобы ознакомиться с его жизнью и с руководящими работниками университета. На филологическом факультете парторг университета Чэн представил ему декана факультета и обоих заместителей.

В том, что Дэн То сказал такие слова профессору Го, не было ничего удивительного. Дэн То был образованным человеком, а Го Юй-хэн — выдающимся ученым, автором многочисленных научных статей по китайской филологии. Но через пять лет рукопожатие Дэн То привело к обвинению в причастности Го к «черной банде».

Второй изобличающей Го «уликой» было то, что при утверждении несколько лет назад списка редакторов «Литературного наследства» Дэн То подробно обсуждал каждую кандидатуру, но, дойдя до его имени, ограничился замечанием: «Это имя мне известно».

Отсюда безапелляционное заключение: «Личные связи привели к преступной идейной близости большого правого чудовища и урода Го со злодеем Дэн То».

Наконец, следовала третья, сильнейшая улика: «При обыске квартиры Го был обнаружен экземпляр книги Дэн То «Вечерние беседы в Яньшани». Го признался, что покупал книгу на собственные деньги и читал ее».

В последний раз я видел профессора Го в середине сентября. Он шел один по аллее университета, как всегда неторопливо, в знакомом мне пальто. Лицо его осунулось и побледнело, скорбные складки залегли в углах губ. Я был рад, что самое страшное все же его пока миновало, но не знал, как он отнесется к нежданной встрече со мной, и поздоровался кивком головы. Он сразу же остановился и заговорил со мной — расспрашивал о моих планах и ходе занятий. Го был непринужден и вежлив, но сколько в сложившихся обстоятельствах стояло за этой непринужденностью мужественности и решимости, которые не всякому даны! Все проходившие останавливались и смотрели на нас с неподдельным изумлением: в стране шла «культурная революция», и каждый неосмотрительный шаг мог привести человека к гибели. А профессор Го, заклейменный и осужденный, на виду у всех разговаривал с иностранцем, да еще из Советского Союза, сохраняя всегдашнее достоинство. Я с уважением смотрел на этого не сломленного человека.

Новый учебный год для меня официально начался, но заниматься мне после осуждения профессора Го было не с кем.

— Мне повезло, — делился со мной сосед-вьетнамец. — У меня было три преподавателя, и только один осужден, а двое со мной занимаются. Тебе будет трудно получить нового преподавателя: сейчас нет охотников работать с иностранцами.