20 сентября всех советских студентов и стажеров — пять человек вызвали в посольство. Нас уведомили, что китайское правительство решило сделать перерыв в учебе своих студентов и поэтому иностранные студенты и стажеры должны выехать к себе на родину в ближайшие две недели. Посольство предлагало нам готовиться к отъезду.

Но когда я вернулся к себе в Педагогический университет, ко мне явился сотрудник канцелярии Сюй и, вместо сообщения об отъезде, уведомил, что университет с 23 сентября организует мне занятия. Действительно, в указанный день Ма представил меня новому преподавателю — Ханю.

Хань был еще молодой человек — лет двадцати девяти, высокий, с болезненным, бледным лицом. Он окончил Фуданьский университет в Шанхае в 1959 году и с тех пор вел спецкурс по древней китайской прозе в Пекинском педагогическом университете. Я сказал, что по невежеству своему не знаком с его работами.

— К счастью, я напечатал только две-три незначительные заметки. Ведь каждый научный работник должен отчитаться перед массами за все напечатанное нм после Освобождения, — бесцветным голосом сказал Хань. — Надо признаться в ошибках, объяснить свои преступления и просить прощения за содеянное. Мои заметки тоже были ошибочными.

— А о чем вы писали?

— О социалистическом реализме в литературе. Очень ошибочные заметки. Я уже за них отчитался.

— Тогда вам действительно повезло! — заметил я.

Хань занимался со мной старательно, но получить от него можно было немного. Взгляды его на литературу были ограниченнее, чем у профессора Го, и эрудиция их не шла ни в какое сравнение. В присутствии Ма он пересыпал свою речь цитатами и сентенциями из Мао Цзэ-дуна, не имеющими никакого отношения к теме занятия. Но однажды, когда мы остались с ним вдвоем, потому что в условиях «культурной революции» прославленная китайская организованность была утрачена и Ма отбыл на какое-то задание, Хань разошелся. Он с упоением говорил о литературе, куда глубже обычного, и обходился без непременных цитат.

Создалась совершенно непонятная ситуация — университет словно бы и не ведал о решении министерства отправлять иностранцев на родину.

Накануне 1 октября — национального праздника КНР — меня предупредили, что после полудня надо ждать визита Туна.

Прежде рядовой сотрудник канцелярии, Тун был одним из первых, кто надел красную повязку хунвэйбина. Он выдвинулся и в качестве хунвэйбиновского активиста укрепился в канцелярии.

Войдя ко мне, Тун заговорил сперва как-то неуверенно:

— Сейчас у нас в стране проходит великая пролетарская культурная революция. Нет ли у вас каких-либо претензий? Вы сами не пострадали?

— Нет, я не пострадал, но претензии у меня есть.

— Ну что ж! Пожалуйста.

Тун сразу вздохнул спокойнее. Он опасался встретить человека, озлобленного побоями. Меня лично сия чаша миновала.

Я угостил хунвэйбина чаем. Он пил медленными глотками и попросил изложить все, чем я недоволен. Я рассказал ему, что план работы не выполнен из-за «культурной революции», что закрылась библиотека, был сменен научный руководитель и т. д.

Мои претензии Тун принял как само собой разумеющееся. Он призвал меня «понять», что в КНР проходит «культурная революция» и тем самым поставить на них точку. Затем он спросил:

— Как вы относитесь к политическим событиям в Китае?

Я объяснил, что считаю «культурную революцию» внутренним делом КНР, но никак не одобряю.

— Китайский народ думает иначе! Хунвэйбины — вот лучшие представители китайского народа! — заявил Тун.

— Не думаю!

Мы зашли в тупик.

— Мне, в частности, очень не нравится, что закрылись книжные магазины и вся классическая литература изъята из продажи, — сказал я, чтобы выйти из тупика.

Тун отвечал каким-то извиняющимся тоном, несколько неожиданным, если вспомнить, что творилось вокруг:

— Среди хунвэйбинов много совсем молодых, незрелых людей. Они закрывают книжные магазины из революционного энтузиазма. Но потом это пройдет, все образуется. Будет перестроена система воспитания народа. Идеи Мао Цзэ-дуна проникнут всюду…

Он говорил долго, но самое важное было сказано: Тун не принимал на 100 процентов действия хунвэйбинов. Поколение тридцатилетних еще было способно более сознательно подходить к судьбам культуры своей страны, хотя оказалось не в состоянии защитить ее.

Затем Тун произнес длинную речь в духе официальных инструкций к празднику. Иностранцам объясняли разрушение памятников культуры «революционным энтузиазмом» масс, осквернение христианских церквей — «свободой» бороться с религией и т. д.

— А что вам еще не нравится в движении культурной революции? — настойчиво выспрашивал Тун.

Я сказал, что меня возмутила блокада советского посольства и грубые, оскорбительные надписи.

— Наши молодые товарищи не поднаторели в дипломатии и международных отношениях, — сказал хунвэйбин. — Но нельзя лишать их права проявлять свои чувства.

Мы говорили на разных языках, но оба старались избежать резкостей. Официальная часть беседы явно окончилась, но Тун не уходил, и я понял: его удерживало любопытство. Конечно, его послали с официальным поручением, но, кроме того, ему хотелось самому узнать возможно больше из первых рук, и он стал подробно меня расспрашивать о жизни в СССР, об экономической реформе, о ценах, зарплате, жилье и т. д.

Наконец, он начал перебирать всю историю советско-китайских отношений, спрашивая мое мнение по всем обвинениям китайской официальной пропаганды.

Многие китайцы, даже некоторые активисты «культурной революции» типа Туна, не отдавали, видимо, себе ясного отчета о причинах, приведших к разрыву дружеских советско-китайских отношений. При встречах с советскими людьми — а такие случаи судьба предоставляла им крайне редко — они с естественным любопытством старались выслушать нашу сторону. В пятидесятых годах в Китае с помощью Советского Союза было сооружено и введено в строй более 250 промышленных объектов, на которых получили работу сотни тысяч рабочих, техников и инженеров. Масштабы этого сотрудничества были беспрецедентными в истории человечества. Однако в 1961 году китайская сторона под нажимом группы Мао Цзэ-дуна отказалась от дальнейшего сотрудничества. Прекращение его тяжело сказалось на экономике Китая. Но для маоистов собственное политическое господство было куда важнее, чем нормальное экономическое развитие страны. Они изощрялись в клевете, чтобы очернить советскую помощь и интернационалистическую политику КПСС в глазах китайского народа, но это было нелегким делом. Повсюду в Китае дымились трубы построенных в годы дружбы предприятий, продукция выпускалась по советской технологической документации, на советском оборудовании, а студенты учились по советским учебникам. Вдобавок авантюра с «большим скачком» и «народными коммунами» принесла народу разорение и застой. Всякий думающий человек не мог не сопоставлять эти факты, несмотря на истерический антисоветский разгул маоистской прессы.

— Почему советские специалисты уехали из Китая? Почему их отозвали? — спрашивал Тун.

— Потому что вы с ними не считались, — отвечал я. — Вы начали «большой скачок», против которого наши специалисты возражали. В социалистической стране такая политика — безумие. Вы стали называть нас «консерваторами», всячески третировать, и специалистам пришлось уехать.

Услыхав слово «консерватор», Тун кивнул и не стал возражать.

— Кроме того, разве в КНР не подстрекали наших специалистов выступать против советской политики? — продолжал я.

— А почему СССР прекратил помощь Китаю? Разве это не измена? — последовал еще вопрос.

— Потому что вы сами потребовали ее прекращения. Вы выдвинули новую генеральную линию, идущую вразрез с прежними решениями КПК. Сами начали политическую борьбу против СССР. Не так ли?

— Из-за прекращения советской помощи в Китае был голод! — бросил он мне козырь китайской пропаганды, ее главное оружие в отравлении своего народа антисоветизмом.