Я отвечал ему, что безусловно с большим интересом посмотрю новую площадь, новые здания и прочее. Да и то, насколько «все изменилось» и каково жить при этих изменениях, мне тоже было любопытно.
Как только мы приблизились к станции, таможенник умолк. Я, правда, не придал этому значения.
Усевшись в углу зала ожидания, напоминающего фойе заурядного кинотеатра, мы стали разглядывать его. В убранство зала входил и гипсовый бюст Мао Цзэ-дуна на красном фоне обтянутой бархатом стены. Нам принесли чай. Это было очень кстати, так как вокзал отапливался совершенно недостаточно, а может, его и вообще не отапливали. (Должен признаться, что после теплых московских квартир я в Китае в зимнюю пору изрядно мерз в нетопленных или плохо отапливаемых помещениях.) В центре зала на длинном парадном столе лежали журналы и брошюры.
— Наверное, антисоветчина, — сказал мой попутчик Виктор. Полистав их, я убедился, что он прав.
Мы просидели так несколько часов, пока нам не напомнили, что пора вернуться в вагон.
Уже стемнело, когда наш поезд побежал по китайской земле. Я лег пораньше, чтобы с рассветом глядеть на Китай из окна вагона.
Пейзаж при пробуждении ничем не напоминал монгольский. Плоских, слегка волнистых степей больше не было. Дорога шла по речной долине, с одной стороны поезд прижимался вплотную к обрывам. Это было лёссовое плато Северного Китая, о котором столько написано и прочитано. Желтого цвета земля, как прессованная пыль, глубокие обрывистые овраги — каньоны. Жилища в пещерах по склонам оврагов, похожие на пчелиные соты, с трубами на ровной поверхности земли. Видны были последствия жестокой засухи — чахлые деревья, голая, без травы, почва, пересохшие реки, через которые могла бы перебрести курица. На непривычно узких дорогах редко попадались двухколесные, наклонно посаженные телеги, запряженные лошадьми, мулами и ишаками. В этот мертвый сезон поля были пустыми, безлюдными и производили впечатление унылое. Только дымки из укрывшихся от ветра в каньонах глинобитных домиков или из пещерных жилищ — яодунов говорили о человеческой жизни.
Мы прошли в китайский вагон-ресторан, и ребята познакомились с палочками и китайской кухней.
Мы выходили гулять на каждой станции, утомленные продолжительностью трансазиатского путешествия. Международный поезд останавливался у безлюдных платформ, к нему не подпускали никого из посторонних.
На подходе к Пекину поезд затерялся среди голых, сухих, буро-желтых гор. Короткие туннели сменялись тупиками, головные вагоны становились хвостовыми и наоборот. Наконец мы вырвались из теснин на равнину — впереди Пекин. Радио заиграло с особой торжественностью. Мы промчались через пригороды и медленно подползли к платформам пекинского вокзала, новое здание которого — просторное и импозантное, с первым в городе эскалатором на второй этаж — построено было недавно.
Пекинский вокзал тоже гордость, как и все роскошные постройки, возведенные в трудные, голодные годы. На платформе, как и на промежуточных станциях, было малолюдно. Нас встретили уже занимающиеся в Пекине коллеги, сотрудники консульства и посольства, некоторые из них были знакомы нам еще по Москве и студенческим годам, и это придавало встрече ощущение радости и теплоты. Были здесь и представители китайских университетов, принимающих нас.
Подняв голову, я тут же обнаружил за огромными стеклами второго этажа вокзала, где находился зал ожидания, десятки пар черных, внимательно-любопытных глаз. Китайские пассажиры разглядывали нас, останавливаясь даже в застекленной галерее, ведущей к дальним платформам. Невольно охватило чувство, будто ты находишься на витрине выставки.
— Где же им еще посмотреть на иностранцев? — заметив мое смущение, сказал сотрудник нашего посольства.
Мы зашли на контрольно-пропускной пункт для иностранцев. Формальности заняли не более пяти минут, и мы двинулись к выходу на площадь. Там представители университетов «рассортировали» нас по машинам. Крохотный, европейской модели, бог его знает какой фирмы и какого года выпуска автомобильчик был набит до отказа. Кроме шофера в нем ехали Лида — моя попутчица и коллега-китаистка, двое встречающих и я. В ногах пришлось примостить еще два чемодана, так что повернуться было негде. Рядом со мной сидел молодой китаец с грубоватыми чертами лица. Мы представились друг другу. Он сообщил, что его зовут Ма, что родом он с юга, из чжэцзянского города Цзиньхуа и что он — мой фудао. Слово это с трудом поддается переводу, а означает оно то, что он должен будет меня консультировать, служить посредником в общении с людьми и учреждениями, жить в одной комнате, разговаривать о чем угодно, заботиться об условиях моего быта и учебы — короче, всегда и всюду быть рядом. Так уж заведено теперь в Китае. Меня его сообщение обрадовало; это же отлично, что я буду жить вместе с китайцем: наконец-то можно будет улучшить свою разговорную речь! Жаль, конечно, что он чжэцзянец — их диалект просто несравним с нормативным пекинским. Правда, прожив более десяти лет в Пекине, Ма говорил очень хорошо. Смеясь, он рассказал мне, что прошлой, осенью ездил на родину повидать родных и нахватался там диалекта.
Наша вторая спутница была фудао Лиды. Ее звали Линь. Черты ее лица были куда мягче, чем у чжэцзянца Ма. Линь была миловидна и выглядела очень интеллигентно. Она была родом из Нанкина. Хорошо зная о своей привлекательности, Линь держалась гордо и отчужденно. Мне даже на первых порах показалось, что она не очень доброжелательна по отношению К нам, но, к счастью, это оказалось следствием моей мнительности.
Педагогический университет находился на «Внешней улице нового пролома», как следует перевести «Синьцзекоу вай дацзе». Четырехугольник старого Пекина, строго ориентированный по частям света, охвачен мощными городскими стенами. Разросшийся после того, как в 1949 году в него перенесли столицу, Пекин расползся далеко за пределы старых стен. Ворот в них уже не хватало, и стали делать проломы, от одного из которых и получила название оживленная улица. Университет был переведен сюда из центра города после 1949 года. Часть корпусов с аудиториями еще были недостроены, и, например, химический факультет размещался пока в пекинских хутунах — переулках. Парадный въезд тоже оставался недостроенным, и спланирован он был как-то странно — сбоку, упираясь в шестиэтажное административное здание.
Мы въехали через боковые, южные ворота и по узкой асфальтированной аллее мимо аудиторий, цветника-парка, светло-серого административного корпуса и астрономического факультета с куполом обсерватории проехали по прямой до большого панно с парящим профилем Мао Цзэ-дуна и лозунгами. Свернув в сторону и попетляв по сложному узору аллей, мы высадились под бетонным козырьком четырехэтажного дома из серого кирпича. У входа стояли вьетнамцы-первокурсники.
Моя комната оказалась на втором этаже, рядом с канцелярией по работе с иностранными студентами. Она была вытянутой, прямоугольной формы, с цементным полом и высоким окном. Застеклена была только первая рама, во второй вместо стекол оказалась мелкая проволочная сетка. Ма сразу же объяснил мне, что сетка нужна от комаров.
От окна сильно дуло, четыре витка радиатора нагревались только утром и вечером, так что дважды в сутки температура в комнате резко менялась. Понимая, что отопление в корпусе, где живут вьетнамцы, должно поддерживаться с особой заботой, а в китайских общежитиях, быть может, и вовсе не топят из экономии, я никогда не жаловался, хотя часто вспоминал теплые московские жилища. Я поставил постель у окна, а за нею — стол — подальше от холода. По другую сторону окна стояла кровать моего фудао Ма и его стол. У двери с его стороны — этажерка для книг, а с моей — платяной шкаф.
Стены комнаты сильно облупились, были испещрены следами гвоздей и кнопок, оставшимися от прежних жильцов.
Вскоре к нам зашел пожилой человек очень низкого роста, передвигавшийся как-то странно — бочком. Он назвался Ваном, сотрудником канцелярии по работе с иностранцами. Ма поспешил сообщить мне, что товарищ Ван ведает хозяйственной частью. Ван поинтересовался, не понадобится ли мне еще что-нибудь. Бегло осмотрев комнату, я попросил настольную лампу. Как выяснилось впоследствии, такая роскошь не полагалась даже иностранцам, но Ван лампу мне все же достал, хотя на хлопоты у него ушло немало времени.
