Оставив меня, молодой начальник подошел вплотную к осужденной и довольно вяло прикрикнул:

— Давай! Пошевеливайся!

В его голосе не было угрозы, а только усталость. Он не ударил старую женщину, хотя для этого у него был повод; а ведь в те дни осужденных избивали и оплевывали даже без малейшего повода. Девушка-конвоир куда лучше усвоила «идеи» Мао Цзэ-дуна: на ее широком лице кроме фанатичной веры в свою правоту можно было прочитать недоумение. Ей очень хотелось примерно наказать строптивую старуху. Начальник понял, что ему следует объяснить свое поведение.

— Я сопровождаю иностранца, — сказал он. — Это советский стажер.

Видимо, он действительно постеснялся моего присутствия и воздержался от рукоприкладства при таком свидетеле. Но девушка была настроена воинственней.

— Какое это имеет значение?! Я не согласна! Мы должны делать культурную революцию, а не оглядываться на иностранцев, да еще на ревизионистов!

Начальник явно струхнул от такой острой критики и поспешно зашагал вперед, я последовал за ним. У первой боковой аллеи он остановился и предложил мне свернуть в нее: там трудовых команд не было.

Мне требовалось заглянуть в прачечную, а для этого я должен был пройти мимо начальной школы. Возле школьной ограды, за которой с веселым гамом резвились ребятишки, меня обогнали двое школьников, видимо седьмого класса.

— Здравствуйте, советский друг! — сказал мне на ходу один из них. — Мы помним о нашей дружбе и любим Советский Союз!

Лицо его было серьезно, он смотрел прямо перед собой, а не на меня.

Пробежав еще немного вперед, ребята оглянулись и крикнули по-русски:

— Дружба!

Это слово, сказанное юными китайцами, мне было тогда так дорого и необходимо.

Как-то, возвращаясь к себе в общежитие, я увидел над входом плакат с надписью: «Антиревизионистское здание».

Что-то новое. Но что это означает? Буду просто игнорировать, решил я.

В вестибюле ко мне подошел сотрудник канцелярии:

— Вы читали надпись у входа?

— Читал.

— У вас есть замечания?

— Нет. Меня она не касается. Ведь я иностранец, и ваши внутренние дела не имеют ко мне ровно никакого отношения, — резко ответил я, чтобы пресечь всякие разговоры на эту тему.

А все объяснялось просто. После того как руководство канцелярии по работе с иностранцами было изгнано, молодые сотрудники решили отмежеваться от него этой надписью и заняться «революционной» деятельностью. Они целыми днями заседали, плотно набиваясь в прежний кабинет заведующей, и приняли ряд «великих» решений.

Об одном из них я узнал из объявления, вывешенного на стене: срочно установить доску с изречениями Мао Цзэ-дуна у входа в общежитие. Объявление можно было понять как приглашение иностранцам участвовать в этом «священнодействии». Но охотников среди них не нашлось.

Тогда сюда пригнали команду осужденных. Я возвращался из столовой, когда они начали рыть ямы. Было жарко. Под козырьком подъезда стоял молодой конвоир с красной повязкой и лениво болтал со стариком-привратником. Я поздоровался и спросил конвоира, что за стройка здесь затевается.

— Мы вроем столбы, набьем доски, обтянем их красной материей, а поверх напишем изречения председателя Мао золотыми знаками, — словоохотливо сообщил он мне. — Это будет очень красиво, торжественно и величественно.

— А что за изречения?

Оказалось, что он забыл, какие именно слова вождя будут начертаны. Завтра сюда придут художники и напишут их.

— А кто эти люди? — задал я ему свой обычный вопрос.

— Контрреволюционеры и помещики, — отвечал конвоир.

В самом деле, у одного из землекопов на груди был нашит знак из белой ткани с надписью «помещичий элемент».

— Так, значит, вы помещик, — обратился я к осужденному. — Кем же вы были до «культурной революции»?

Пожилой человек, бледный и осунувшийся, в кургузой и нескладной робе растерянно глядел то. на меня, то на конвоира.

— Говори, говори! — милостиво разрешил ему конвоир.

— Я прежде был членом партбюро на историческом факультете, — робко ответил он.

— О, так значит помещиком вы были до Освобождения?

— Нет, до Освобождения я был в восьмой армии.

— Так когда же вы были помещиком? — наивно спросил я.

— Я им никогда не был, но мой отец имел больше двадцати му[2] земли и считался помещиком. Я сам всегда участвовал в революции…

Тут конвоир вмешался в разговор.

— Это написано о его социальном происхождении, — ткнул он пальцем в надпись на груди осужденного. — Он вышел из враждебного народу класса. Сейчас во всей его деятельности сказались привычки паразита — все то, что у нас в Китае называется ревизионизмом.

— А вы сами член партии? — осведомился я.

— Нет, но я принадлежу к молодому поколению эпохи Мао Цзэ-дуна! — с нескрываемым самодовольством отвечал конвоир.

— А ведь он стал коммунистом, когда вас еще на свете не было и когда за членство в партии гоминьдановские реакционеры казнили людей. Он уже тогда рисковал жизнью за революцию! — высказал я сотую долю возмущения перед непробиваемой бессовестной демагогией.

Конвоир держался с невозмутимым достоинством истинного победителя.

— Работайте! Живее поворачивайтесь! — прикрикнул он на свою команду и, обратясь ко мне, снисходительно заметил:

— Вам, иностранцам, трудно понять Китай. Вы нас никогда не понимали и не поймете. Вас, наверное, в Советском Союзе считают специалистом по Китаю?

Я отвечал утвердительно, и собеседник хихикнул.

— Конечно, конечно, знающих китайский язык иностранцев совсем немного. Все вы поэтому специалисты, — он лукаво улыбнулся. — Знаете, что сказал про вас премьер Чжоу? Нет? Наш премьер Чжоу говорил об иностранных специалистах по Китаю…

Тут мой собеседник сделал многозначительную паузу.

— Он назвал их дипломированными учеными лакеями американского империализма и современного ревизионизма. Так он говорил. Но главное, он сказал, что их держат для предсказаний, что будет происходить в Китае. Так вот, ни одно их предсказание никогда не сбывается! Так сказал премьер Чжоу. А вы знали, что начнется культурная революция?

— Не знал, — честно сознался я.

— Вот видите! — конвоир был горд и счастлив. — Эти люди, которых нельзя считать людьми, если они не исправятся, кричали о своих заслугах перед революцией. Но кому нужны их заслуги, если они не хотят усваивать идеи председателя Мао? Это же самая худшая контрреволюция. Их ничтожная кучка, и массы легко с ними справятся, но их трудно распознать.

— А если человек сражался с гоминьдановцами, это ничего не значит?

— Нет, почему, конечно, это хорошо. Но не главное. Интеллигенты, — увлекся он новой мыслью, — легко поддаются на порывы, но не способны к твердости. Он сражался с гоминьдановцами. Это так, но после победы революции он хотел жить в довольстве, ни в чем себе не отказывая.

— А для чего совершается революция? Разве не для того, чтобы народу жилось лучше?

— Революция совершается во имя революции! Революция вечна, Китай всегда будет революционным. Лучшая жизнь — это жизнь ради торжества идей Мао Цзэ-дуна. Революция позволяет массам овладевать идеями Мао Цзэ-дуна, а это всего важнее!

— Значит, революция совершается ради «идей» Мао Цзэ-дуна? — иронически спросил я.

— Вам этого не понять, ваше сознание заражено современным ревизионизмом, — заявил он мне.

— А что означает такая надпись? — спросил я, не желая углублять спор, и указал на еще одного осужденного с нагрудным знаком «контрреволюционный элемент».

— Я тоже был членом партии и выступал против культурной революции, — сухо сообщил мне носитель знака.

— Он из тех, кто признал свою вину, — самодовольно заметил конвойный. — Прежде он считался профессором.

— Что же с ними со всеми будет? — спросил я у конвойного как мог спокойнее.

— Мы еще не решили, — последовал ответ. — Они осуждены, но приговора еще не было. Пока мы их исправляем физическим трудом. Вы видите, что труд не тяжелый, но идейно он очень полезен, потому что наглядно показывает им самим величие идей Мао Цзэ-дуна. Это очень важное средство перевоспитания! Потом дело каждого будет рассмотрено. Мы называем такие собрания судом потому, что каждый член коллектива имеет право разоблачать их злодеяния. Но уже сейчас мы перевоспитываем их не только трудом, но и сменой условий жизни. Мы выселили их из квартир, конфисковали имущество и наложили арест на зарплату. Теперь они живут все вместе, и мы охраняем их от гнева масс. Революционеры безгранично великодушны! Сейчас они живут почти в тех же условиях, что и многие крестьяне, простой народ Китая.