— Победа! Еще одну сволочь выволокли! — прокричал звонкий юношеский голос из распахнутого окна на втором этаже.

Из подъезда, подгоняемый пинками активистов, быстро вышел, согнувшись в три погибели, пожилой человек. Толпящиеся у подъезда «революционеры» плевали в него, норовя попасть в лицо. Не желая, чтобы его волокли, он сам из последних сил спешил к помосту на стадионе.

«Революционеры», оставшиеся в квартире «выволоченного», принялись за работу. Чей-то звонкий голос торжественно читал членам семьи «революционную» мораль и требовал «идейного перевоспитания».

— Вы должны помочь другим понять всю тяжесть совершенных преступлений, — доносилось из окна. — Если самые близкие родственники открыто обличат преступления, то это будет отвечать пылкости классового чувства. Классовые чувства должны быть сильнее, чем перешедшее из старого общества чувство родства. Во имя культурной революции и в соответствии с идеями председателя Мао вы должны выступить. Это спасет вас самих от ошибочных идей…

Пока он говорил, другие ребята, с виду совсем мальчуганы, заклеивали окна квартиры бумагой, расписывали их крепкими ругательствами и проклятьями.

Теперь я понял, что означает такое заклеенное окно жилого дома, ведь я видел их уже немало: в каждом подъезде непременно одно или два заклеенных окна.

Я старался выходить из общежития пореже и много читал у себя в комнате. Но, кроме посещения столовой, мне все же приходилось раза два в день наполнять свой термос кипятком в кубовой возле физической лаборатории сверхнизких температур. Небольшое здание лаборатории сияло люминесцентными лампами. Там всегда кто-нибудь работал допоздна. Проходя как-то мимо двери лаборатории, я обратил внимание на приколотую к ней дацзыбао.

Лаборанты осуждали заведующего лабораторией за то, что он «выше головы ушел в физику», «забывает о политике», «перегружает научной работой» так, что «не остаётся времени на изучение сочинений председателя Мао».

На следующий день я увидел приколотый к этому дацзыбао листок из блокнота. То, что на нем было написано, буквально потрясло меня своей смелостью и высоким чувством человеческого достоинства.

«Я верю в физику, науку не только сегодняшнего дня, но и будущего, — писал ученый в ответ на обвинения дацзыбао. — Если сейчас мои знания нужны Китаю, то через двадцать пять лет они станут еще нужнее и важнее. А политику и идеи Мао Цзэ-дуна люди быстро забудут».

На другой же день наружные стены лаборатории были сплошь заклеены новыми дацзыбао. Отповедь ученого, тщательно и крупно переписанная, красовалась в центре, окаймленная траурной рамкой. Рядом красивыми размашистыми знаками стоял ответ:

«…Идеи Мао Цзэ-дуна — солнце человечества, вершина революционной науки нашего времени. Они сейчас побеждают в Китае и завоюют его через год, а через двадцать лет завоюют весь мир. Они навечно станут путеводным светом человечества! А тебя, ничтожное насекомое, люди забудут уже через десять дней…»

Я не был знаком, даже не видел никогда этого китайского физика, я только знал, что он учился в Советском Союзе и руководил в Педагогическом университете лабораторией сверхнизких температур. Но я собственными глазами читал и даже переписал в свой блокнот его полный отваги и достоинства ответ. И я знаю, что не забуду его, пока буду жив сам. Судьба его мне неизвестна — жив он или растерзан толпой фанатиков, но в его лаборатории свет погас.

Схваченных «революционеры» судят, но как живут и что делают осужденные в остающееся время суток? Постепенно они начали попадаться мне на глаза. Очевидно, к одним относились строже, а к другим — гораздо снисходительнее. Если одних волокли полубегом по аллеям, цепко держа за локти, то другие, с опущенной на грудь головой и озираясь по сторонам, сами шли по вызову на суд или какую-нибудь другую «революционную» процедуру.

Разоблаченных и осужденных «врагов революции» «водили» по университету. Это — особое наказание. Его смысл, как мне разъяснили, — уничтожение человеческого достоинства. Так поступали только с теми, кто известен своей ученостью, образованностью или опытом руководящей работы, чтобы развенчать их, развеять ореол вокруг «старой», либо же «черной» культуры — к ней «революционеры» относили все, что существовало до «идей» Мао Цзэ-дуна. Но по сути дела, сама унизительная процедура «вождения» — это возрождение средневекового обычая. Вообще «культурная революция» возродила многие мрачные и невежественные обычаи средневековья, с которыми я знакомился в повестях XI–XIII веков.

Вот это страшное, дикое зрелище, виденное мною воочию:

…Окруженный четырьмя активистами, медленно идет человек. Он связан, и у каждого из них в руках конец веревки. На нем островерхий бумажный колпак и нечто вроде бумажного плаща. Все это небрежно размалевано черными иероглифами, постоянно повторяющими выражения «контрреволюционный элемент», «черная сволочь», «предатель», «черепаха», «подонок», «сукин сын» и прочее. Немного поодаль, позади, шествует с громадным барабаном барабанщик. Медленно и мерно он бьет в него, а в паузах осужденный высоким фальцетом выкрикивает:

— Я старый контрреволюционер! Я не понял идей председателя Мао! Я презирал революционные массы! Я жил, как буржуй! Я каждый день предавал революцию! Я гнул спину перед черной бандой! Я преданно проводил черную линию!..

За барабанщиком тянется процессия человек из пятидесяти. Время от времени они выкрикивают здравицы в честь председателя Мао и громко заявляют о своей решимости довести до конца «культурную революцию».

Я стоял на обочине, глядя на это шествие. В этот момент осужденный почему-то прокричал свое покаяние тише, чем обычно. Тогда шедший рядом активист размахнулся и дал ему затрещину, прикрикнув:

— Громче!

Шествие следовало дальше, и голос осужденного звучал громче.

Китайский народ любит зрелища, он очень музыкален. Поэтому все, что делали «революционеры», было театральным, торжественным, заранее продуманным церемониалом, нечто вроде какого-то священнодействия.

Но существовали у них наказания и другого рода: трудовые команды. Тут все было без театральности. Наткнулся я как-то на такую команду у себя в Педагогическом университете. Я направлялся к северным воротам. Аллея шла вдоль жилого квартала и была почти безлюдна. Только на середине прохаживались конвоиры с красными повязками, большей частью девушки лет восемнадцати — двадцати. Поравнявшись с ними, я увидел, что в канавах по обеим сторонам аллеи копошатся какие-то люди. Это и была команда осужденных, они чистили канавы.

Работали старики и старухи, на груди у них висели на длинном шнурке дощечки с позорными надписями. Старые люди, присев на корточки, короткими, ручными цапками прочесывали траву и кустарник, собирая жухлые листья, бумажки и прочий мусор. Подобное унижение седин до этого времени было просто немыслимо в Китае, я даже остановился в растерянности. Девушка-конвоир подошла ко мне и, любезно улыбаясь, сказала:

— Здесь проход разрешен, пожалуйста.

— Что это за люди? — спросил я.

— Это враги революции, тунеядцы и кровопийцы. Они недостойны называться людьми, — твердо сказала она.

Я подошел к скорчившейся в канаве старухе со слезящимися красными глазами — на вид ей было за шестьдесят — и, наклонившись, прочитал на болтавшейся у нее на груди дощечке: «Родственница контрреволюционного элемента».

— Но ведь сама-то эта старая женщина не контрреволюционер? — спросил я у девушки-конвоира.

— Как она может быть не контрреволюционером! — удивилась та. — Ее сын — крупный черный бандит. Он был врагом председателя Мао внутри партии!

Тут ко мне подошел паренек постарше, очевидно начальник конвоя, и предложил проводить меня. Я последовал за ним.

Старики вдоль всей аллеи возились в канаве. Все они были бледны, никто не говорил ни слова.

В конце аллеи к нам подошла еще одна девушка-конвоир.

— Вот эта старуха плохо работает, — указала она на согбенную фигуру.