Приехали мы задолго до начала и поневоле разговорились. Ван, чувствуя себя хозяином, принимающей стороной и следуя правилам хорошего тона, традиционной китайской вежливости, развлекал меня беседой.

Сначала мы говорили о политике, в частности о Вьетнаме. Ван вежливо и настойчиво внушал мне, что остановить агрессию может лишь мировая война, поэтому не нужно посылать Вьетнаму военные материалы — это помощь, видите ли, «недостойная», а надо обострить берлинский вопрос или еще что-нибудь, неважно что, и начать мировую войну.

— Империализм боится мировой войны. Его угрозы — дутые угрозы бумажного тигра; чем скорее разразится мировая революционная война, тем скорее погибнет империализм!

— А как вы считаете, будет Китай участвовать в такой войне? — спросил я.

— Китай сделает, что сможет, — последовал не слишком-то определенный ответ.

— Для победы над империализмом Китай мог бы сделать многое, — возразил я. — Но не хочет и не делает.

— Вы первыми должны начать войну, — заявил Ван. — Вот тогда только мы вам поверим.

Он перевел разговор, стал расхваливать новый фильм «Подземная война». Как я уже писал, фильм этот непосредственно готовил зрителя к новой, «веселой» войне с «бумажными тиграми», войне, которой прежде всего не надо бояться, и тогда «бумажные тигры» сгорят в ее пламени.

— Значит, вам понравился этот фильм. А вы участвовали в войне? — спросил я Вана. (В Китае не говорят обычно «был на фронте». Партизанская война сначала против японцев, а потом против гоминьдана шла повсеместно.)

Ван охотно рассказал, что в ранней юности партизанил в Южном Хэбэе; сражаться под землей ему не приходилось, но все же военные годы запомнились на всю жизнь. Он быстро выдвинулся и стал кадровым партийным работником. После Освобождения получил высшее образование в Педагогическом университете, где и остался служить-в канцелярии. У него, однако, сохранялись военная выправка и здравомыслие военного человека.

— Война, правда, была не совсем такой, как ее изображают в этом фильме, — заметил он осторожно. — Но мы должны готовить молодое поколение к испытаниям, а не запугивать его. Что такое война, узнать можно только в бою.

Ван поинтересовался жизнью в СССР: он ничего о ней не знал.

Нашу беседу оборвал фейерверк. Великолепный, сказочный. С каждой вспышкой ракет в пекинском небе возникали все новые и новые фантастические композиции. Это была ошеломляющая симфония цвета, света, огненных линий, фигур. Описать китайский фейерверк словами невозможно, его надо видеть. Сотни тысяч глаз собравшихся на площади китайцев жадно впитывали в себя буйную красоту праздника огня и света.

Последним развлечением майских празднеств была поездка в планетарий. Я в детстве увлекался астрономией, частенько бывал в Московском планетарии, да и взрослым слушал там лекции о галактиках, о новейших астрономических открытиях. Поэтому отправился в планетарий охотно.

Пекинский планетарий по оборудованию не был совершенным, но зато зритель был благодарным. Помещение заполнили вьетнамцы-первокурсники, вероятно не видывавшие ничего подобного. Сначала всех провели через выставочные залы. В них на макетах и диаграммах были представлены Платон, Коперник и Ньютон, вертелись спутники и космические корабли. Но никакого упоминания об СССР не было, хотя приборам и астрономам Китая выделялось достаточно места. Не удержавшись, я спросил экскурсовода:

— А кто из космонавтов изображен у вас?

— Чей это космический корабль, советский или американский?

— Мы объясняем только принципиальную сторону вопроса, не затрагивая политики.

— Ваш рисунок непохож на советские корабли, это, вероятно, американский корабль, — съязвил я.

— Мы не хотели такого сходства, мы объясняем лишь принципы его движения, и только.

— Никто, это принципиальная схема.

— Вы нигде не упоминаете Гагарина?

— Нет.

— Почему?

— Мы разъясняем только принципиальные вопросы.

Тут вмешался мой вездесущий Ма.

— Товарищи из планетария поступают совершенно правильно, — заявил он. — Они разъясняют принципиальные научно-атеистические вопросы, а не льют воду на мельницу американского империализма и современного ревизионизма.

Иначе реагировали вьетнамцы. Слушали и смотрели они с неподдельным любопытством и увлечением. Их любознательность, их умение вникать и схватывать восхищали меня. У них нашлось слово сочувствия.

— Гагарин сделал великое дело, — сказал мне Нгуен Тхи Кань, с которым я затем познакомился поближе. — Мы тебя понимаем. Жаль, что о нем здесь ничего не сказано.

На обратном пути я заметил Ма, что не понимаю, почему исследования космоса замалчиваются в КНР.

— Неужели китайский народ не интересуют открытия в космическом пространстве?

— Интересуют, почему же, интересуют, — с явной неохотой ответил он.

— Почему же тогда события, связанные с запусками космических кораблей, у вас не освещаются?

— Мы не желаем раздувать миф о военной мощи империализма.

— Зачем же тогда замалчиваете успехи советских космонавтов?

Он не отвечал.

— Может, вы считаете, что незачем тратить деньги на исследования в космосе?

— Нет, не потому. — Ма явно собирался с мыслями. — Космос исследовать необходимо. Когда Китай поднимет свою науку и технику, он тоже начнет исследования космического пространства. Я думаю, это будет скоро. Советские космонавты — представители народа, они мужественные и смелые люди. Но современные ревизионисты используют их успехи, чтобы выторговывать у империализма позорный мир и чтобы унижать Китай.

— Какая чепуха! — не удержался я.

Стоит ли говорить, в какое состояние приводили меня такие разговоры. После них скверно спалось.

Сразу же за праздничной программой последовала однодневная поездка в Тяньцзинь, организованная нашим посольством. Мы ехали в автобусе с китайским шофером. У городской черты на шоссе стояли особые, каменные блокгаузы контрольно-пропускных пунктов — специально для иностранцев. Паспорта дважды тщательно проверялись. Кроме них на нас было выписано особое отношение, нечто вроде подорожной. Многочисленный персонал был поглощен сверкой и уточнениями.

Тяньцзинь раньше являл собой конгломерат городов всех стран. Здесь были немецкий, французский, английский, итальянский, русский, японский кварталы. Город расползся, застроенный вне единого организующего плана.

Поездка для меня не совсем удалась, так как в день приезда книжные магазины — а они славились — были выходными. Парк над водой, который мы осматривали, также выглядел непрезентабельно: вода ушла, оставив лужи вместо прудов и озер, обнажив грязное дно.

Днем мы бродили по улицам, запасшись картами. Заметно было, что даже в этом большом городе народ не привык к иностранцам, и на нас в упор глазели любопытные. В магазинах нас сопровождала целая толпа, если мы останавливались, вокруг кольцом собирались люди. Да, иностранец в Тяньцзине был теперь в диковинку. Все в нем — и лицо, и одежда, и манеры — интересовало любознательных. Люди шли за нами по улицам не спеша, словно у них не было своего, более существенного дела. В них не чувствовалось никакой враждебности.

Любопытство, которое мы вызывали, и внимание, которое нам оказывалось, рождали смешанные чувства, но, главное, изоляция, созданная вокруг, воспринималась искусственной и неестественной, каким-то извне навязанным карантином, которому вынужден подчиняться этот пестрый и радушный город и любопытный люд, живущий в нем.

Обратно в Пекин мы вернулись за полночь. Улицы были ярко освещены, группы молодежи стояли на перекрестках вперемежку с увеличенными нарядами полиции. Передали сообщение, что Китай провел очередное испытание атомной бомбы.

До двух часов ночи наш университет сиял огнями праздничной иллюминации, и ворота, задрапированные красной тканью, были распахнуты. Груды смятых бумажных цветов в канавах, обломки транспарантов, веселая музыка громкоговорителей и пение патриотических песен, несущиеся вразнобой из аллей парка, розария и распахнутых окон аудиторий. Китайцы торжествовали.