— Врешь! Врешь! — в ответ ему кричали молодые люди на эстраде, и каждый выкрик сопровождали пощечиной.

— Я горячо люблю председателя Мао! Я пожимал ему руку в Яньаин!

— Предатель! — слышалось в ответ, и раздавалась новая пощечина.

— Я боролся с ревизионизмом и иностранными рабами! — с отчаянием, срывающимся голосом кричал Чэн.

«Молодые революционеры» хохотали.

— Товарищи! Смотрите, как врут уроды и чудовища! А ну, склони-ка голову перед массами! — И один из парней с силой ударил Чэна по затылку.

Чэн качнулся, закрыл лицо руками и, трясясь, опустился на эстраду. Он повалился на бок и, раскинув руки, забился в истерике.

— Сволочь! Урод и чудовище! Черный бандит! — продолжали кричать над ним юнцы.

— Смерть! — выкрикнул какой-то паренек и, подбежав к корчившемуся Чэну, пнул его ногой.

— Смерть! Смерть! — скандировала толпа, и активисты на эстраде дружно стали пинать Чэна ногами.

Я почувствовал, как к горлу подступает тошнотворный комок, и побрел в общежитие. В голове стоял какой-то туман, на душе было муторно, отвратительно.

В холле сгрудились сотрудники канцелярии и о чем-то возбужденно говорили. Ко мне подошел маленький Ван.

— Что делается в городе? Нас не выпускают отсюда, — пытаясь улыбнуться, заметил он.

— В городе ничего особенного не происходит, — начал я, и все с напряженным вниманием прислушивались. Когда же я заговорил о том, что происходит в Вэйда, сотрудники плотным кольцом окружили меня и стали расспрашивать, кого там осудили и осуждают ли там мелких кадровых работников.

— Видимо, да, и многих. А в нашей канцелярии никого еще не осудили? Здесь нет «уродов и чудовищ»? — спросил я.

— Нет, нет, пока никого.

Мое сообщение их, очевидно, испугало. Они и до того выглядели растерянными и подавленными.

Ма в комнате не было. Он, безусловно, находился на стадионе. Я лег. Не умолкая, гремели барабаны. Я никак не мог избавиться от озноба.

Ма так и не ночевал дома. Утром он забежал на минутку, чтобы спросить, что я собираюсь делать.

— Вероятно, пойду в город. Ведь занятий нет, и я свободен.

— Занятия от нас не уйдут. Но пойти в город — очень хорошо, очень хорошо! Ты же видишь — в университете идет культурная революция!

— А многих осудили? — в упор спросил я, и Ма, до того державшийся самоуверенно, вдруг стушевался.

— Нет, немного. И почему ты говоришь — осудили?

— Если работника называют уродом и чудовищем, разве это не осуждение?

— Нет, ведь так говорят не все, а лишь некоторые. Их мнение должно быть подтверждено всем коллективом! Революционными массами!.. — Испытанные слова вернули Ма его прежнюю самоуверенность.

— A у нас на факультете обнаружились «уроды и чудовища»? Товарищи Лю и Го не пострадали?

— Нет, нет. Правда, у нас пока еще не началось по-настоящему… — сказал он и, явно не желая продолжать разговор, ушел.

Собираясь идти завтракать, я вышел в коридор. Как обычно, здесь сновали студенты с полотенцами и маленькими ракетками: столы для пинг-понга занимали середину умывальных залов, и утренняя разминка у китайцев начиналась обычно с пинг-понга. С третьего и четвертого этажей сбегали по лестнице вьетнамские студенты. Вдруг в привычный уже гомон голосов вплелся новый звук — мягкий, но четкий топот ног, и в коридоре появились человек двенадцать совсем молодых ребят в стоптанных кедах, а то и вовсе босиком. Я почему-то обратил внимание на их невероятно худые руки, видимо, питались они не слишком калорийной пищей. Двое из них, держа крепко за руки, вели пожилого привратника. Хотя шли они медленно и внешне держались спокойно, чувствовалось, что ребята возбуждены. Сюда, в общежитие для иностранцев, они явно вошли впервые в жизни.

— Что за иностранец? — поравнявшись со мной, спросил один.

— Советский, — отвечал привратник.

Они прошли дальше, смерив меня с ног до головы взглядом.

— Он друг Китая? — услышал я тот же голос.

— Нет, — сказал привратник. — Он специалист по Китаю.

У двери комнаты, где жил заместитель заведующего канцелярией Ван, они остановились.

— Здесь? — спросил высокий бледный паренек с черными кругами под глазами.

— Здесь, — подтвердил привратник.

Ребята отпустили его и сгрудились возле двери Вана. Один осторожно постучал в нее.

— Вэй! — раздалось изнутри. — В чем дело?

— Выходи! — спокойно сказал кто-то.

— В чем дело? — распахивая дверь, спросил Ван.

И в ту же минуту к нему устремились руки, множество тонких рук с высоко закатанными рукавами вцепилось в его одежду, плечи, шею, воротник. В одно мгновение Ван оказался в коридоре, его окружили, схватили под руки и повели.

— Пошли! Массы ждут тебя! Они будут спрашивать, а ты ответишь! Живее!

Быстрыми шагами, в полном молчании они прошли по коридору и спустились по лестнице. Ван молчал, он только побледнел, ссутулился и, понурив голову, глядел в пол. На нем был новый синий партийный костюм — наглухо застегнутый френч с накладными карманами, аккуратные синие брюки, кожаные ботинки.

«Наверное, он догадывался, что ждет его, — подумал я. — Вот и оделся, словно на парад на площади Тяньаньмэнь…»

Все обитатели общежития, стоя у дверей своих комнат или около умывальной, глядели им вслед. Только из соседней со мной дежурки не вышел никто. Из любопытства я толкнул дверь — никого! Впервые на ночь и день я остался безнадзорным.

Университетский комитет комсомола ненадолго пережил партком. Его разогнали тоже в июне, примерно неделю спустя.

Сразу же после захвата власти в университете «революционными» студентами появились дацзыбао о том, что следует выволочь на расправу всех «приспешников черного парткома». В их числе назывался и комсомольский комитет, который был, разумеется, первым помощником парткома в университете…

С утра радио передавало призывы: «Революционеры, на штурм!» Вся территория опустела, так как коллектив собрался в полном составе перед комсомольским комитетом: в его разгроме было много показного, демонстративного, и «революционеры» сгоняли всех, чтобы показать воочию свое могущество.

Зверство было совершенно диким, членов комсомольского комитета били публично и жестоко, в кровь, водили по одному по аллеям, чтобы каждый мог на них полюбоваться. Активисты, человек двадцать, сопровождали каждого пленника и били по очереди. Я наткнулся на такую группу, когда пошел обедать.

Комсомолец был совсем юным, не старше второкурсника, обыкновенным китайским студентом, внешне ничем не отличавшимся от своих мучителей. Его волокли по аллее; после побоев он не мог идти самостоятельно, поэтому одни поддерживали его под руки, а другие продолжали бить. Все встречные студенты в аллее выражали свою преданность «культурной революции» обычным способом: плевками в жертву, которая в своей беспомощности уже и утереться-то не могла.

— Кто это?! — воскликнул я громко.

Активисты посовещались и решили, что иностранному студенту следует разъяснить происходящее.

— Мы не делаем из этого тайны, — сказал мне совсем юный подросток, которого выделили для этом цели. — Он член комсомольского комитета и прислуживал черному парткому.

— Зачем вы его бьете? — продолжал расспрашивать я.

— Он виновен в насаждении черного царства в нашей стране, и его будут судить массы, — спокойно рассуждал маоцзэдуновец. — Вы сами еще молоды и должны нас правильно понять. Он не только враг, но и предатель. По возрасту он мог бы быть вместе с нами, ведь он тоже вырос при Мао Цзэ-дуне. У него были все возможности усвоить идеи председателя, а он вместо этого прислуживал врагам председателя из партийного комитета! Мы обходимся с такими сурово потому, что они виновны вдвойне, нет, втройне!

— А вы сами были комсомольцем?

— Нет, — гордо отвечал он. — Я не причастен к черным организациям.

В китайском университете процент комсомольцев был не особенно велик. Впрочем, с рядовыми обращались гораздо мягче: достаточно было публичного осуждения прежнего разоблаченного руководства.