Интересно, что данная проблема поднималась еще до революции. Так, В. Маяковский еще в 1915 году поставил этот вопрос как общественную проблему: «Без радости — не надо мне будущего, а радости я не чувствую»»[201]. Эту же проблему в своей статье об известном художнике В.В. Домогацком поднимает и Б. Биргер: «Жизнь, черт его знает... Бесы, дьяволы научили нас огорчаться, хвататься за то, что недоступно, Художнику так нельзя. Только тогда можно что-то делать, когда хоть немножко в жизни находишь и видишь хоть какую-то полноту в том, в чем другие не видят»[202].

Говоря о смысловой мажорности искусства соцреализма, не надо при этом забывать и то, что разрешение противоречий далеко не всегда оборачивается одной только радостью. Нередко в советском искусстве отражаемые в нем действительные противоречия достигали такого напряжения, что разрешение их оказывалось возможным только ценой подлинной трагедии. Это, в свою очередь, пугало идеологов от культуры, ориентированных на сюжетный «happy end», и потому они либо заставляли художников менять смысловую интонировку их работ, либо откладывали эти работы «на полку». Примером этого может послужить факт из творческой биографии выдающегося советского режиссера Г.Н. Чухрая, когда в 1961 году (и это в период «оттепели») его за фильм «Баллада о солдате» выгнали из партии. Как вспоминает сам режиссер, одним из обвинений было обвинение в пессимизме (герой фильма — молодой солдат погиб в одном из боев с фашистами). «Я пытался объяснить бывшему вождю комсомола, — рассказывал режиссер, — что важно не то, показана или не показана в фильме смерть, а то ради чего это показано. Если человек только небо коптит, портит жизнь окружающим, но остается в живых, — это совсем не оптимизм. Но если добрый человек погибает за правое дело, защищая достоинство других людей или свои идеалы, — это всегда потеря для мира, но пессимизма здесь нет и в помине. Смерть и мертвечина — не одно и тоже»[203].

Нельзя не заметить, что печатью подлинной трагедии отмечены многие произведения искусства соцреализма и особенно те, которые, казалось бы, напрямую представительствуют от его имени. Вот лишь некоторые из их числа: «Оптимистическая трагедия» В. Вишневского, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Молодая гвардия» А. Фадеева, драмы Ф. Вольфа, «Сын» П. Антокольского, «Звезда» Э. Казакевича, «Мертвые остаются молодыми» А. 3егерс и многие другие. Трагедия в полной мере является художественным измерением искусства соцреализма, которое, с одной стороны, несет жизнеутверждающие настроения и исторический оптимизм, а с другой — связано с такой этической позицией, которая объективно заставляет его субъекта (во всех ипостасях: автора, героя, зрителя) искать пути разрешения общественных противоречий. Практические попытки такового как раз и выявляют пределы его личностных возможностей (в их историческом и культурном измерении).

И здесь за примерами далеко ходить не надо, советское искусство представляет их во всем богатстве. В искусстве соцреализма раскрытие личности героя, как правило, разворачивается в логике общественно-исторической драматургии, трагизмом которой сопровождал отечественную историю весь XX век.

Об этом говорит и Н.И. Стопченко: «М. Шолохов в «Тихом Доне», этом эпическом самопознании истории и самого себя, оказался в счастливом теснейшем отношении с изображаемым миром, с соавтором-историей» (В. Чалмаев). Не случайно первым немецким откликом на роман века была необычайно содержательная рецензия писателя Ф. Вайскопфа: «Тихий Дон» кажется мне исполнением того обещания, которое молодая советская литература дала начавшему внимать ей Западу «Разгромом» Фадеева, «Брусками» Панферова, новеллами и романами Бабеля и Иванова; идет новая литература, сильная своей самобытностью... Певец «Тихого Дона» смог, как и А. Платонов в романе-предупреждении «Чевенгур» (1929), как М. Булгаков в «Белой гвардии» (1925) и «Мастере и Маргарите», «с тревогой и мукой сказать всему миру: путь революции сложен, противоречив, это буря, которая выбрасывает наверх, к вершинам власти не только идеалистов, бескорыстных романтиков, подвижников, но и людей социального дна, люмпенов, ограниченных доктринеров, фанатиков казарменного «рая» (В. Чалмаев). В сатирических повестях «Собачье сердце» (1925), «Дьяволиада» (1924), «Роковые яйца» (1934) М. Булгакова, в пьесе А. Платонова «Шарманка» (1928), в стихах С. Есенина, О. Мандельштама и других во весь голос звучал сигнал тревоги в связи с абсолютизацией насилия, которое начинало искать жертвы везде...»[204].

Итак, завершая данный параграф, можно сказать, что соцреализм — это создание (всеобщий момент) авторского метода (конкретный момент) по сотворению общественного идеала. Соответственно, общественный идеал искусства соцреализма заключается в творчестве индивидуального (конкретное) метода по созданию этого самого общественного идеала (всеобщее).

Метод соцреализма рождал новый тип художественной реальности, которую называли по-разному: фантазией и художественной формой политической лжи, социальной сказкой и фантомом, мечтой и гештальтом советской культуры. Но во всех этих случаях идея «иномирия», порождаемая соцреализмом, связывалась со сказочным образом советской жизни.

Примером такого интегрального подхода может служить следующее мнение об известном романе В. Каверина «Два капитана»: «Роман суперсоветский, потому что в нем все скромное обаяние соцреализма, интимный мир Великой Советской Мечты, вложенный в судьбу маленького мальчика, который доказал, что “мечты исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении представлялось наивной сказкой”»[205].

Кстати, необходимо отметить, что понятие «мечта» в советской культуре имело особое значение и было связано с таким проектным образом реальности, который возникал в результате разотчуждения и нес в себе перспективу ее действительного развития.

Но чаще всего искусство соцреализма определяют все-таки как художественную форму сталинского мифа: «Основополагающим сталинским мифом был миф о торжестве победившего социализма — земного рая, уже осуществившегося, уже пребывающего здесь, сейчас в нашей советской действительности. Официальное искусство всеми средствами возбуждало в советских людях чувство беспредельного счастья жить в самой передовой в мире стране, под заботливым оком величайшего вождя все времен и народов...»^[206]

Само понятие «сталинский миф» чаще всего привязывают к понятию «искусство соцреализма», видимо, предполагая, что мифологемный тип сознания исходит из иррационального принципа толкования действительности. В данном случае мы бы разделили позицию А. Тэнасе, согласно которой миф — это вовсе не иррациональная, а просто архаическая форма рационального объяснения действительности[207]. Здесь вообще надо отметить, что сталинизм в его культурной проекции повлек за собой реконструкцию многих архаичных форм жизнедеятельности и сознания, с которыми боролись культурные интенции 20-х гг. и окончательное утверждение которых произошло в период 70—80-х гг.

Можно разделять или не разделять данное суждение, но в любом случае не снимается вопрос: что же послужило основанием для толкования искусства соцреализма как некого результата идеологического и исходящего из него художественного мифотворчества, на котором сходятся как адепты, так и критики соцреализма?

На наш взгляд, это обусловлено имманентным противоречием самого метода соцреализма. Дело в том, что лежащий в его основе процесс разотчуждения, с одной стороны, связан с живой действительностью, а с другой — протекает он в области идеального. Таким образом, мы имеем дело с неким феноменом, который, не смотря на свою принадлежность сфере идеального, нами переживается вполне реально.