Я попятился, оступаясь, наткнулся на кровать Мики, плюхнулся на матрас и остался на нем сидеть, не отводя взгляд от угла. Но тот продолжал притворяться самым обычным углом.

Спустившись, я обнаружил Мику там, где его оставил, и как мог оберегал его до конца ночи.

Должно быть, у меня получилось. Придя в себя, я обнаружил, что Мередит и Итан стоят над диваном, а в окна гостиной царапается солнечный свет.

— Может, объяснишь?.. — проговорила Мередит.

— У нас тут лагерь, — сказал я. — Послушайте, наверное, будет лучше, если сегодня Мика поспит с вами. С его комнатой что-то не так.

А двадцать четыре часа спустя, на следующее утро, уже не имело значения, что еще мы могли бы предпринять, чтобы вывести Мику из этой странной фазы, к каким выводам мы могли бы прийти после бестолковых споров о том, что происходит с несчастным мальчишкой. Потому что на этот раз меня разбудил даже не плач, а вой.

Вываливаясь в коридор, я молил все незримые силы, ни разу в жизни ко мне не прислушивавшиеся, чтобы то, что я обнаружу в их спальне, меня удивило. Скажем, Мередит разбила какую-то вещицу и порезала ногу. Или в окно влетела птица и устроила переполох. Какой-нибудь пустяк, из-за которого сестренка перевозбудилась. Что угодно, но только не самое очевидное. Что угодно, только не Мика.

Но, как я и говорил, они ко мне не прислушивались.

Мой племянник и моя сестра были одеты в пижамы, и она баюкала его в углу спальни… где, по всей видимости, обнаружила минуту назад, когда проснулась. В паре футов от них сидел на корточках, обхватив себя руками, сжавшийся в позе зародыша Итан в футболке и трусах-боксерах.

Взглянув на Мику, невозможно было понять, что что-то не так. Казалось, будто он спит. Но матери лучше знать, не правда ли? Она не могла не почувствовать.

Никто не будет так рыдать над ребенком, которого просто трудно разбудить.

Я прожил у них дольше, чем собирался, — остался на похороны и еще на несколько дней после них. Мне казалось, что это неправильно, к тому же у меня был игровой магазинчик, который не мог долго без меня управляться, но, если бы я уехал, мне было бы еще хуже. В основном я слушал, потому что мои слова ничего не могли исправить.

«Не грустите так, вы не одиноки, об этом в новостях говорят, такое по всему миру творится», — ничем бы это им не помогло. Хоть и было правдой. Это можно было бы назвать эпидемией, но она не возникла в каком-то конкретном месте, прежде чем распространиться по миру. Это происходило сразу везде, без очевидного центра, и длилось уже неделю, когда убило Мику. Просто потребовалось какое-то время, прежде чем отдельные детали стали складываться в общую картину, какой бы ужасной она ни была. Всякая смерть локальна.

Поэтому в те первые несколько дней я слушал и часто обнимал Мередит и Итана, потому что сами они были не способны обняться. А после того, как я вернулся наконец в Колорадо, вместе я их больше не видел.

По статистике вероятность того, что потерявшая ребенка пара разойдется, довольно велика. О таком не спрашивают, но, мне кажется, дело в том, что родители винят и не готовы простить друг друга.

Мередит с Итаном не пошли против статистики. И я могу уверенно сказать, что они винили друг друга — быть может, не в открытую, но я замечал признаки этого в ту первую неделю после смерти Мики: Мередит задавалась вопросом, почему Итан не проснулся, когда лежавший между ними Мика слез с кровати, чтобы в последний раз встать в угол, и наоборот. Но они винили и самих себя, и я тоже себя винил, ведь я что-то заметил и не сделал из этого никаких важных, спасительных выводов.

Через несколько месяцев Мередит на неопределенное время переехала обратно к нашим родителям. Итану по очевидным причинам пришлось переселиться в жилье поменьше, но вскоре это уже не имело значения. Он был механиком ветрогенераторов — а это опасная работа даже в самый счастливый день твоей жизни — и однажды сорвался с высоты двухсот футов. Его напарник рассказывал, что, падая, он не кричал.

Мог ли Итан покончить с собой? Не знаю. Но я помню, как он говорил мне, что решил работать в области возобновляемой энергии не просто потому, что для этого нельзя было привлечь какого-нибудь контрактника из страны Третьего мира, но потому, что он заботился о мире, в котором придется взрослеть Мике, и хотел оставить его чуть более чистым.

Я могу представить себе, почему это могло перестать его заботить.

Ведь было похоже, что скоро в этом мире больше некому будет взрослеть.

Они умирали по всей планете. Это была не локальная, не региональная, не национальная проблема. Она была глобальной. Родители всего мира, проснувшись, обнаруживали своих детей в углах, умершими без всяких на то причин. Вскрытия ничего не показывали. Один патологоанатом сказал, что детей словно выключали.

Этот феномен напоминал СВДС — синдром внезапной детской смерти, — и кто-то прозвал его СВСМ, синдромом внезапной смерти младенцев, и этот ярлык прижился, хотя большая часть жертв уже умела ходить.

Казалось бы, выход простой: держите их подальше от чертовых углов. Но сказать это проще, чем сделать. Из разговоров с сестрой я знал, что любой, кто пытается круглосуточно не спускать глаз с ребенка, рано или поздно дает маху. Что тут можно сделать? Привязывать их к кроватям? Заставлять ночевать во дворе, даже когда наступает осень и ночи становятся холодными?

Дети продолжали умирать, и возраст смерти неуклонно снижался. Они умирали в кроватках и манежах: там тоже были углы. Они засыпали в машинах и не просыпались; в машинах тоже сходятся плоскости. Отчаявшиеся родители бросали дома и квартиры и переселялись в палатки, разбитые на задних дворах и в парках, но это лишь оттягивало неизбежное, по крайней мере если палатки были квадратными или прямоугольными. Вскоре в продаже уже было не найти круглых, куполообразных палаток — по крайней мере по приемлемым ценам. Если у тебя водились деньги, можно было обратиться к предприимчивым людям, которые, не в силах видеть, как бедствие проходит зря, скупили их и продавали в Сети за десятки и даже сотни тысяч долларов.

Но то, что обитало снаружи, в конечном итоге всегда проникало внутрь. Мы живем на сферической планете, но этот фрактал самоподобен не полностью. На поверхности его полным-полно углов.

Были и защитники рациональности, все громче настаивавшие на том, что люди одержимы истерикой и суевериями, что причина не в углах, потому что такого не может быть. На самом деле это причудливый поведенческий симптом какого-то смертельного заболевания — быть может, нового вируса, — который еще не обнаружен.

Их дети тоже умирали, в каком бы строгом карантине их ни держали.

По крайней мере, они не отступили со своих позиций, когда появилось видео. Им всего лишь нужно было заявить, будто это мистификация или оптический обман, или просто презрительно отмахнуться и сказать, что мы не знаем, что именно видим.

Я посмотрел это видео раз двести. Каждый раз, когда его где-то показывали, я бросал все и не сводил взгляд с экрана. Оно было словно одна из тех киношных сцен, которые ты пересматриваешь снова и снова, мечтая, чтобы они закончились иначе. Хотя бы раз.

Ее звали Хезер Майерс, и всего за несколько недель запись ее смерти стала самой просматриваемой записью гибели человека со времен убийства Джона Ф. Кеннеди. Ей было восемь.

Видео было снято в высоком разрешении видеоняней, которой родители Хезер не пользовались уже несколько лет, однако достали ее из кладовки, установили на полку в ее комнате и подключили к ноутбуку, чтобы присматривать за дочерью в эпоху этой новой чумы. Они следили за ней посменно, но однажды кто-то из них отключился. И когда в полтретьего ночи Хезер проснулась и встала, никто не смог ее остановить.

Видеоняня смотрит сверху вниз под небольшим углом, и съемка отличается призрачностью изображения, характерной для инфракрасных камер. Когда Хезер просыпается и садится в кровати, ее волосы кажутся белыми. Первую пару секунд она словно разговаривает с кем-то невидимым, но звук не записывался и ее слова потеряны навсегда. А затем она отправляется в угол. Лица ее ты больше не видишь. Только спину.