Предполагал ли Бисли с остальными в своем эгоизме, что будет так?

Количество самоубийств тоже стремительно выросло… или, правильнее было бы сказать, попыток самоубийств. Этот способ никогда не работал. Самоубийц привозили бригады скорой помощи и перепуганные родственники, а иногда они сами приходили в весьма непрезентабельном виде: люди, которым не было места среди живых — со сломанными костями, вскрытыми венами, проломленными черепами, — тела которых почему-то не покидала жизнь. Не было ничего хуже, чем приводить в порядок человека в истерике: ему следовало лежать в морге, и он это понимал, а в простом желании покинуть этот мир ему было отказано.

Пытаясь сохранить город, который они, по собственному утверждению, любили, Бисли и остальные предполагали, что будет так?

Жители продолжали умирать от естественных причин, а вот жульничать им не позволяли. Впрочем, отчаянные не оставляли попыток. Они отказывались признавать их бессмысленность так же, как и те, кто пытался бежать из города, но последние хотя бы не наносили себе увечий. Совершить задуманное самоубийцам не удавалось, зато они медленно убивали в Бетани чувство сострадания, и с каждым разом она все больше их ненавидела.

Только взрослых.

Сегодняшнюю пострадавшую — пока что — ненавидеть не получалось. Девочку звали Эллисон. Она повесилась на заднем дворе своего дома и провисела там всю ночь; к утру, когда тело обнаружил отец, ее тонкая шея вытянулась на несколько дюймов. Пока нельзя было сказать, сможет ли она когда-нибудь самостоятельно держать голову. Ей было пятнадцать.

Бетани просто делала, что могла. Помогала пациентам. И пыталась не заразиться от них отчаянием.

Так жить было невозможно. Никто и не мог.

Дел наваливалось все больше, и, едва основной поток схлынул, Бетани сбежала проветриться в больничный коридор. Вскоре по нему поплыл и запах сигарет. Ей даже стала нравиться их вонь, сопровождавшая короткие моменты передышек с доктором Ричардом.

— В этом больше нет смысла, — сказал ей человек, который две недели назад клялся, что скорее вскроет грудную клетку Бисли и будет качать сердце руками, чем позволит тому умереть.

Впервые в жизни Бетани пожалела, что не курит, потому что в такой момент отчаянно хотелось курить. Она указала на дымящийся окурок в его пальцах:

— Знаешь, от этого умирают.

— Если бы, — он явно задумался, не потушить ли сигарету, но передумал. — На то и был расчет. Однако рак обходит меня стороной.

— Те, кто умер от естественных причин… Как думаешь, им удалось избежать грядущего? Или их просто забрали раньше нас?

Он пожал плечами.

— Сложно сказать. Попробовать-то стоило.

Окна выходили на парковку, за которой начинался район старинных особняков, а за ним, в свою очередь, старый город, где заметно выделялся отель «Таннер» с неизменной опостылевшей табличкой. Самое высокое здание в округе. Откуда ни посмотри, все равно упрешься в него взглядом.

— Знаешь, я никогда не считал, что жизнь надо сохранять любой ценой. Меня за это называли еретиком люди, чье мнение для меня ничего не значило, — поделился Ричард. — Я никогда не понимал, зачем изо дня в день героически бороться за жизнь пациента, если таким образом мы лишь продлеваем страдания. Для меня определяющим всегда было качество жизни. В какой-то момент я об этом забыл. — Пока они смотрели в окно, где-то вдалеке вновь завыла сирена. — О каком качестве жизни тут может идти речь?

— Мэтт, мой муж, предлагает скататься на пятнадцатое шоссе, закрасить указатель «Добро пожаловать в Таннер-Фоллс» и написать сверху «Камера смертников», — сказала Бетани. — Но это, конечно, сочтут за перемену.

— Не позволят, — недовольно цокнул Ричард. — Разве большинство пациентов на смертном одре не хотят сами выбирать, когда умрут? Мне кажется, хотят.

— Это последнее, что они могут выбирать. По крайней мере, так должно быть.

— Вот именно. Пора мне поговорить с мэром.

Бетани буквально ощутила груз ответственности, давящий сверху, из палаты Дональда Бисли на третьем этаже. Было бы здорово наконец скинуть его с себя.

— Неужели ты ведешь к тому, о чем я думаю? — спросила она.

— Посмотрим.

Ну, вот и все. После секундного замешательства она с удивлением осознала, что смирилась. Затем вспомнила медсестру Джанет, выполняющую роль сиделки у человека, которого люто ненавидит весь город. «Я бы начала с его глаз…»

— Мало предложить людям выбор, — Бетани и сама удивилась своим словам. Но ведь действительно — все. — Дайте им катарсис.

В день внеочередного голосования Бетани снова дежурила у кровати Дональда Бисли, слушая писк монитора сердца, подтверждающий, что показатели в норме, и наблюдая, как поднимается и опускается грудная клетка старика. Приборы гудели и пыхтели. Лицо и руки Бисли были испещрены морщинами и трубками.

Бисли не спал и даже был в себе. Он старательно избегал ее взгляда, предпочитая пялиться в стену напротив, но через час такого игнорирования Бетани придвинула кресло вплотную, оперлась на поручни кровати и оказалась так близко, что кислый запах его тела ударил в нос. Игнорировать ее больше не получалось.

— Я понимаю, — заговорила Бетани. — Правда, понимаю. Вы были сильно напуганы. Вы бы не сознались в этом даже друг другу и себе, но дело было именно в этом. В страхе. Взрослые мужчины боялись, как маленькие мальчики боятся хулигана, который отберет у них игрушечный грузовик. — Чем больше она говорила, тем дальше он отворачивал голову к окну с видом на город, который его ненавидел. — Нет, я правда понимаю. Тогда казалось, что мир неотвратимо меняется и вам в нем больше нет места. Молодые люди вроде моего мужа отращивали волосы и сочиняли музыку, которая была вам чужда. Девушки вроде меня принимали противозачаточные и впервые осознавали, что мир не ограничивается кухней и детской кроваткой. Появились наркотики, о которых ваше поколение приверженцев водки и пива даже не мечтало, — Бетани прорвало, остановиться она уже не могла. — А еще черные, которых больше не получалось держать в бесправном положении, так? Сколько бы их лидеров ни перестреляли ваши фанатики, сколько бы ни спускали на них собак и ни поливали их из брандспойтов, они продолжали приходить на ваши земли, и это пугало вас больше всего.

Бисли задрожал под простыней, и Бетани понадеялась, что это от бессильной злобы.

— Вы, диванные патриоты, у вас была война, против которой выступала вся страна, и в глубине души вы наверняка понимали, что те, кто ее затеял, лгали вам, когда это было им удобно, но вы были слишком закостенелы, чтобы это признать. — Бетани хотела добиться от него слез, но, видимо, старость и вправду иссушила его тело. — Вы безнадежно отстали от мира. Тру́сы! Власть ускользала из ваших рук. Может, вы боялись, что если ничего не предпримете, то рано или поздно появится кто-то вроде Чарльза Мэнсона[12]? Я понимаю. И раз вы не могли остановить весь мир, вы решили забиться сюда, в свой идеальный уголок. Не могу вас за это винить, ведь вы тру́сы, а они именно так и поступают. Забиваться в угол — в их природе.

Простыня заходила чаще — поверхностное дыхание Бисли участилось, а монитор сердца показал ускорение сердцебиения.

— Но как от этого вы пришли к тому, чтобы пожертвовать чужими жизнями ради короткого продления своих иллюзий? Это куда хуже обычной алчности. Кучка про́клятых социопатов — вот кто вы такие.

Если бы у Бисли сейчас случился обширный инфаркт, это было бы даже милосердно. Но не случился. И хорошо.

— Это так вы любили город, что заключили сделку с тем, чему не место на земле? Лишь бы оставить все как есть, пока не умрет последний из вашей жалкой группки, а что потом будет с нами — неважно, ведь мы всего лишь… кем вы нас считали, разменной монетой?

Бисли с трудом повернулся к ней и медленно прошелестел:

— Коза. Черная Коза… мы не думали, что она откликнется.