Он ослаб и истекал кровью, он постепенно распадался, разрушался изнутри. Я не представляла себе, как он собирается ехать. До его дома было миль двадцать, но я понадеялась, что если у меня получится довести Таннера до машины, то и остаток пути мы одолеем.

Я разорила кладовку рядом с ванной. У Аттилы — он ненавидел, когда другие об этом узнавали — были проблемы с коленями, как случается с парнями его размеров. Поэтому он всегда держал дома запас эластичных бинтов. Я обмотала ими брата в тех местах, где это требовалось больше всего, чтобы он смог продержаться подольше. Остальное он делал сам, внутри, силой своей нечеловечески упрямой воли.

— Ну вот, наконец-то из тебя получилась настоящая мумия. — Разговаривать, мне нужно было, чтобы он не переставал разговаривать. — Помнишь тот Хеллоуин, когда ты упрямо хотел быть мумией?

Я всегда обожала его кривую усмешку, но теперь она стала уж слишком кривой.

— И мама порезала простынку на ленты, чтобы замотать меня. Они не протянули и часа.

Откуда у меня были силы, чтобы так хохотать?

— Единственная в истории мумия в подштанниках.

— Я любил Хеллоуин. — Голос Таннера звучал теперь словно резкий вздох. — Помнишь Рэмсиджеров, живших на нашей улице? У которых всегда были украшения на дворе? И куча конфет?

Я вспомнила их, хоть и не сразу. Рэмсиджеры… они обожали детей. А потом выяснилось, что настоящий дом ужасов стоял через дорогу от них, и на этом игры закончились.

— Миссис Рэмсиджер до сих пор тебя вспоминает. Я обещал, что расскажу тебе об этом. Она недавно оставила для тебя цветы.

О боже. А казалось, что он в здравом уме… но, может быть, его сознание тоже распадалось.

Наконец я подготовила брата к выходу. По шагу зараз — вот как мы это делали. В руке у него была палка, а я придерживала его за плечи. По шагу зараз. Он мог опереться на меня, чтобы не упасть, когда его подводили ноги. По одному неловкому шагу зараз.

На улице царили сумерки, небо постепенно окрашивалось фиолетовым, а воздух полнился далеким воем сирен. Это был звук сошедшей с рельсов жизни, конца тихих гаваней — погребальная песнь, которую слышал весь город.

Я помогла Таннеру сесть в машину и в последний раз показала, почему он был прав, когда боялся со мной ездить. Над этим мы тоже посмеялись, пусть даже я не узнавала его смех. Пробок в городе и уходящих из него на северо-запад дорогах не было — в конце концов, был воскресный вечер, — но я боялась, что скоро все станет хуже, и радовалась, что выбралась из Денвера, и надеялась, что Бьянка тоже успела.

«Что-то происходит», — написала она мне, прежде чем мы с Таннером покинули дом Аттилы.

«Знаю, — ответила я, пока стояла, сходя с ума, на светофоре. — Я сейчас занята».

«Я не могу долго ждать».

«Тогда лучше уезжай. Мы еще увидимся?»

«Если ты моя подруга и любишь меня, ты знаешь, куда я должна отправиться. Мы подождем тебя там».

Нам повезло, что было еще рано. Даже если люди видели прямые трансляции из Шамони и Пон-Ружа, с Улуру и из других мест, где это могло происходить, они им не верили. Ведь оно еще не пришло, чтобы их поглотить. Они думали, что это розыгрыш, фейковые новости, чья-то вирусная рекламная кампания. Они не приглядывались. «Похоже на фотошоп», — говорили они и продолжали серфить по Сети.

Так что дорога принадлежала мне. Двадцать безрассудных миль спешки. Двадцать расплывчатых миль слез. Двадцать нежных миль рука об руку с братом, который никогда не оставлял попыток дотянуться сквозь время и не дать мне залезть в неправильный фургон.

За несколько миль до Лафейетта его рука перестала напоминать руку.

И все же — с шоссе на городские улицы, с городских улиц на пригородные — я привезла его домой.

— У меня есть одна подруга, — рассказывала я Таннеру, когда мы подъезжали к его дому. — В тот день, когда мы впервые разговорились, она назвала меня валькирией. Ты ведь помнишь, что делают валькирии?

Конечно же, он помнил. Он тащился от этих историй, когда мы были детьми — маленькими Густафсонами, желавшими узнать о своих предках. Как и куча мальчишек, не понимавших, о чем они говорят, Таннер рассказывал друзьям, что хочет погибнуть в бою. Он рассказывал им о валькириях, блондинистых и рослых, которые уносили избранных воинов, павших храбрецов, в небесный чертог, где их ожидала награда.

— Ты достоин, — прошептала я Таннеру на ухо и поцеловала его в обвисшую щеку.

Помогая ему выбраться из машины, я не понимала, как он может быть до сих пор жив. Он ослеп. Глаз у него больше не было; мне пришлось вытереть их у него со щек. Эластичные бинты заменили ему кожу. Когда я вытаскивала его, кости ломались легко, как хлебные палочки. Он дышал такими мелкими глотками, что они и стопку бы не наполнили. Но он чувствовал.

Мы отошли от машины всего футов на десять, когда мне пришлось уложить его во дворе, потому что я не была уверена, сможет ли он выдержать еще хотя бы шаг. Но он чувствовал. Время уходить почти настало. Дом — это люди, а не место. Я барабанила в дверь, пока она не открылась.

Раньше я гадала, каково это — найти кого-то, кто полюбит меня так, что в момент воссоединения сможет испытать одновременно величайшую радость и глубочайшую грусть. Увидев Берил, мою невестку, я порадовалась, что никогда ни на кого не производила такого впечатления.

Но когда небо разорвал пришедший с севера чудовищный рокот, она, так же как и я, поняла, что в мире происходит что-то куда более значимое, чем наша маленькая драма.

Не прошло и года с их свадьбы, как Берил меня возненавидела. Я знала об этом, и не могу сказать, что не заслужила этой ненависти. Поделать с ней я уже ничего не могла. И только поэтому не осталась с ними. Это время принадлежало им. Я и так уже достаточно им мешала.

А их сынишка, мой племянник, Риз? Он до сих пор стоял поодаль, застыв на пороге крыльца. Я сказала бы, что он наблюдал, вот только никто и никогда не мог сказать, что именно он видит, устремляя свой бесконечный взгляд в такую даль, что ее не могли одолеть ни его родители, ни кто-либо еще.

Но мне показалось, что он улыбается.

Я ни разу не видела, чтобы бедняжка улыбался.

В месте, лишенном звуков и образов, он знал прикосновения.

В месте, где царил холод, он знал тепло.

В месте, где царил хаос, он знал покой.

В месте сухом и бесплодном он знал влагу слез.

Все рушилось, основа расшаталась.

И наконец он познал, во всех его невыразимых формах, ничто.

Мне пришлось бросить машину на извилистой дороге больше чем за милю до того места, куда я хотела попасть, потому что до меня точно так же сделали уже очень многие. Под лунным светом я лавировала среди замерзшей реки машин, и чем больше их оставалось позади, тем сильнее меня терзали вопросы: откуда взялись все эти люди, насколько далекий путь им пришлось преодолеть и как они об этом узнали?

Так же, видимо, как и тот мужчина в автобусе, который пустился в путь, потому что это был единственный поступок, казавшийся ему верным, а в остальном он мог разобраться по пути.

Так же, как и те люди, что потоком двигались на запад сквозь Денвер по неведомому маршруту, пока не осознали, что он завершен.

Так же, как и Бьянка. Которая наконец-то научилась доверять странностям своей души.

В свете фар подъезжающих сзади машин я догнала отстающих — медленно шедших людей, которые, должно быть, ждали этого десятилетиями, так и не примирившись с тем, что делало их непохожими на остальных, а может быть, и вовсе не зная об этом. Похоже, никто не был рад, что пришел сюда, но и не тосковал из-за этого. Облегчение — вот что ощущалось в морозном горном воздухе. Нарастающий прилив облегчения.

Я узнавала их с первого взгляда; я могла бы узнать их и с закрытыми глазами. Я могла бы узнать их, вообще не имея глаз. Я ощущала их сердцем и щекой. Их собралось так много, так много в одном месте, что они ударяли в меня, как волна давления. Если бы я ненавидела их так, как от меня этого ждали, я бы, наверное, спеклась и начала бегать кругами, как собака, которая не знает, за какой белкой погнаться в первую очередь.