— Вы пруссак?

— Яволь, майн хер! По двоюродной прабабке отчима.

Французский капитан огляделся со все тем же гадливым выражением на лице.

— Капрал?! — удивился он, заметив в глубине комнаты Ржевского. — Что вы делаете в этом свинарнике?

— Искал, где бы выпить.

Капитан скривил губы, оглядывая его с головы до ног.

— В каком вы виде?! Не капрал, а чучело! Почему манжеты на локтях?

— Чтоб кулакам не мешали, — ответил Ржевский, не спеша направляясь к нему.

— Молчать! Почему грудь нараспашку?

— Заливал за воротник. Неплохое винцо было, между прочим.

Капитан выпучил глаза.

— Что за тон! Вы говорите с гвардейским офицером!

— Но все же не с парижской примадонной.

— Капрал, вы пьяны!

— Я бы и вам налил, капитан, да, жаль, один уксус остался.

Ржевский краем глаза приметил на своем пути увесистую табуретку.

Щеки француза раздувались от гнева.

— Вы позорите французскую армию!

— Велика важность.

— Я вас разжалую в солдаты!!

— А морда не треснет? — Ржевский взял табуретку в руку. — Господин капитан желает присесть?

И, не дожидаясь ответа, огрел его по лбу.

Не успев даже сказать «ma pauvre mere!» /«моя бедная мама!»/, француз рухнул ничком.

— Кажется, его хватил удар, — сказал Ржевский.

Раздев француза с помощью хозяина лавки, он примерил капитанский мундир.

— Будто на вас сшит, — зацокал языком Иосиф Соломоныч. — Вы на глазах растете в чине, господин поручик.

— От царя сей милости не дождешься, — усмехнулся Ржевский. — Кто смел, тот и съел.

Лавочник озабоченно сверкнул моноклем на бесчувственное тело француза:

— И что мине теперь делать с этим иродом?

— Сделайте ему обрезание. А как очнется, накормите мацой, чтоб не больно ругался. Счастливо оставаться, папаша!

Ржевский подошел к особняку прокурорши. Ветер катал по пустому двору клочья сена, помятая трава была усеяна конскими яблоками и прочими печальными следами поспешного бегства хозяев.

Когда Ржевский вошел в дом, у него заложило в ушах от тупых деревянно — чугунных звуков, сотрясавших стены.

— Это еще что за какофония?

Он быстро миновал пустую переднюю.

В гостиной незнакомая девушка в пышном белом платье играла на расстроенных клавикордах. Она была столь увлечена, что не услышала, как вошел поручик.

— Имею честь, поручик Ржевский! — сходу выпалил он пароль, неизменно открывавший перед ним все двери и окна столичных спален.

Девушка вскрикнула от неожиданности.

— Пардон, месье, — залепетала она, неловко подбирая платье, чтобы встать. — То есть бонжур, мерси…

— Не робейте, я не француз, — сказал он, остановив ее жестом. — Так, ради смеха вырядился.

Испуг в ее глазах сменился обычным женским любопытством.

— Как вас зовут, сударыня? — спросил Ржевский.

— Дуняша.

— А где госпожа прокурорша?

— Там же, где и прокурор. Они всей семьей подалась в Тульскую губернию.

— А вы, сударыня, кто им будете?

Девушка слегка замялась.

— Я? Так, седьмая вода на киселе.

— У вас неплохо получается, — поручик поиграл в воздухе пальцами. — Будто воробей по клавишам скачет.

— Меня Ольга Игнатьевна выучила.

Разрумянившись от похвалы, она стала наигрывать какой — то менуэт.

«Музыка дрянь, зато малышка чертовски хороша», — подумал Ржевский.

Подойдя поближе, он склонился над девушкой. Его уха коснулся ее русый локон.

— Вы тоже играете? — спросила она, не поворачивая головы.

— С грехом пополам.

— Это как же?

— Сейчас покажу. Позвольте присоседиться?

— Угу-м.

Взяв стул, он присел рядом.

Некоторое время они играли в четыре руки. А потом в три, потом что одна из рук поручика, отвлекшись от клавиш, отправилась путешествовать по девичьему платью.

— Что вы делаете, поручик?

— Музицирую с грехом пополам…

Вскоре по клавишам бродили лишь тонкие девичьи пальцы.

Девушка млела, путая си — бемоль с до — диезом. Поручику уже было совсем не до музыки.

И тут вошла какая — то древняя старуха.

Ржевский вскинул голову на звук шаркающих шагов и сразу признал в вошедшей — ключницу, которая однажды застала его с прокуроршей, резвящимися на полу.

— Господи Иисусе Христе! — как и тогда всплеснула руками старуха. — Барыню попользовали, теперь за служанок принялись.

Ржевский недовольно крякнул.

— Полно, мамаша! В тяжелую годину о такой чепухе вспомнили.

Старушечий нос злобно заострился.

— Хороша чепуха, от которой дети родятся! Хозяин до сих пор мается, на кого младшенький похож.

— Ну и дурак, что мается! Радоваться должен, что в семье гусар вырастет.

— Грех — то какой, господи! На звериной шкуре блуд сотворяли… — Ключница горестно посмотрела на медведя, расстеленного посередине гостиной. — Ох, спаси и помилуй!

— Хватит причитать, мать. Лучше бы полы помыла в прихожей.

— Они и так чистые.

— Врешь, я только что наследил.

— Отвяжись, окаянный… А ты, Дуняшка, — обратилась старуха к девушке, — как тебе не стыдно, в барыню вырядилась! Откуда платье — то?

Девушка обиженно фыркнула.

— Хозяйка перед отъездом подарила. Угу-м!

— А ты и рада подол задирать. Ох, царица небесная, срамота — то какая…

— Ступай прочь, кликуша! — не стерпел Ржевский, запустив в нее клавиром.

Старуха синкопой[16] прошмыгнула за двери.

— Молодости твоей завидует, — сказал поручик Дуняше. — Мне эти бабки всегда поперек горла… Постой, так ты, стало быть, прокурорам никакая не родственница?

Девушка печально отвела глаза.

— Не похожа я на барыню?

— Да ты краше во сто крат! Давай на медведе покатаемся, а? Барыня это дело очень любила.

— Ой, боюсь…

— Да он же не кусается!

Девушка в сомнении перебирала складки платья. Грудь ее учащенно вздымалась.

— Милая, меня, может, завтра убьют, — проникновенным голосом проговорил Ржевский, приобняв ее за талию. — Война все — таки, а не хихоньки — хахоньки.

— Ах, поручик, бедненький. — Она ласково взглянула на него. — Ну как мне вас не пожалеть! Угу-м?

— Душечка! — умилился Ржевский. — Во славу Отечества!

Подхватив ее на руки, он уложил на медвежью шкуру, которая спустя мгновение оказалась почти единственной их одеждой.

— Эх, прокачусь! — сказал Ржевский, защекотав девушку своими усами.

— Окажите милость, голубчик…

Удобно устроившись, он вдруг чуть не подпрыгнул на Дуняше:

— Что-с?! Да я у тебя не первый!

— Как вы догадались?

— Я в таких делах — прожженный охотник. Меня не проведешь!

— Не кручиньтесь, миленький. Первым у меня не какой — нибудь дворник был, а сам прокурор.

— Прокурор?! Он же параличем разбит!

— Так с тех пор его и скрючило.

— Вот пройдоха! — усмехнулся Ржевский. — Куда ж Ольга Игнатьевна смотрела?

— Известно куда: на сторону. Рогов ему в отместку понаставила — жуть!

— Ай — да чертова семейка!

— Поручик, голубчик, не ругайтесь, скажите чего — нибудь ласковое.

— Ласковое? Я, признаться, за войну изрядно огрубел-с.

— Ну пожалуйста, что — нибудь такое… этакое… романтичное и чтоб про меня. Угум?

— Сейчас попробую… Эх, сладка, Дуняша, мне овсянка ваша! Угу-м?

— Ой, как я рада, что угодила!

Она залилась радостным смехом.

В отличие от императора Наполеона, ночевавшего в кабаке, поручик Ржевский провел эту ночь в приличном доме. С хорошенькой девушкой и без клопов.

Утреннее московское солнце печально гляделось в золотые купола. Занималась заря первых пожаров.

Поздним утром 3‑го сентября граф Пьер Безухов, муж салонной красавицы Элен, проснулся с ясным и радостным ощущением, что он сегодня зарежет Наполеона.