— Эй, Спиридон! — крикнул Ростопчин своему дворецкому. — Подай — ка гостям…

— Спички? — услужливо изогнулся тот.

— Балда! Водки налей. Горячее дело будем обмозговывать.

Мужики оживились. Дружно выпили, рожи раскраснелись.

— А помните, ваше сиятельство, — сказал приземистый мужичок по имени Никодим, занюхивая рукавом, — как мы с вашим сиятельством, будучи ребятишками, в грозу соседскую псарню подпалили? Небось, они и сейчас всё на молнию пеняют.

— Ты что, шельмец, государственные тайны выдаешь! — вспыхнул Ростопчин, покосившись на остальных. — А-ну прикуси язык! Сам, поди, до сей поры соседские курятники поджигаешь?

— Да что курятники, ваше сиятельство. Пшык — и нету! Какое ж тут удовольствие?

— Погоди — ка, да не ты ли в том году часовню на Красных прудах спалил?

— А то кто ж!

— Да тебя за это… — побагровел губернатор, — самого на костре бы сжечь!

— Спички подать, ваше сиятельство? — показалась в дверях голова дворецкого.

— Балда! Еще водки тащи. А тебя, Никодимушка, сукин ты сын, я…

— И — и — и счастлив буду гореть синим пламенем, ваше сиятельство. С песней вознесусь, как протопоп Аввакум.

— Молчи, богохульник!

Никодим рухнул на колени.

— Ваше сиятельство, дозвольте искупить! Все, что прикажете, подпалю. Бороды своей не пожалею.

— Ладно, шут с тобой. А за часовню перед Богом ответишь.

Ростопчин обернулся к дворецкому:

— Спиридон, спички мне… тьфу, черт, не спички, а карту Москвы. Быстрей, балда!

Разложив на столе карту, он долго учил мужиков, чьи дома и где поджигать. Мужики внимали ему с горящими глазами.

— Да! И еще дом купца Мясомухова не забудьте: этот подлец на московское ополчение ни копейки не пожертвовал, — закончил губернатор и, довольный собой, развалился в кресле.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — отвечали мужики, — всем припомним. Так займется, что в аду позавидуют.

— Молодцы! Отечество на вас уповает.

Ростопчин позвал дворецкого:

— Спиридон, прикажи подать…

— Водки, ваше сиятельство?

— Балда! Карету давай. Хочу к Кутузову съездить.

Был полдень, когда Ростопчин приехал на Поклонную гору, где располагался штаб Кутузова.

— Михаил Илларионович, я готов спалить Москву хоть сегодня, — заявил губернатор, представ перед светлым оком главнокомандующего.

— Позвольте, голубчик, а что же я тогда буду защищать? — ахнул Кутузов. — Дымящиеся головешки?

— И дым Отечества нам сладок и приятен!

— А для кто — то сапоги всмятку вкусней колбасы — и что с того? Будь я поэт, быть может, с вами и согласился бы. Но я полководец. И для меня дым моего Отечества горче самой горькой редьки.

— Стало быть, вы намерены дать сражение у стен Москвы?

Старый полководец устало вздохнул.

— Дам, голубчик. Отчего ж не дать.

— А коли проиграете, как Бородино?

— Под Бородиным мы одержали победу! — рассердился Кутузов.

— Но наша армия отступает.

— Мы не отступаем, а водим Буонапарте за нос. Таков у нас маневр. Вы в военных вопросах ни бельмеса не смыслите, граф. А я вам прямо скажу: придет нужда — и по городу будем маневрировать. И посему ваш пожар нам только помеха.

Ростопчин погрустнел.

— Ну что ж, придется потерпеть. Но коли этот Антихрист в Москву сунется, мы ему непременно красного петуха подпустим.

Кутузов с печалью смотрел на раскинувшийся перед ним златоглавый древний город. Он знал, что никакого сражения ни завтра, ни послезавтра Наполеону не даст. Обескровленная русская армия, потерявшая под Бородино десятки тысяч солдат и офицеров, готова без тени страха умереть под стенами Москвы, но тогда погибнет и вся Россия.

— Вы уж, Михаил Илларионович, намекните, когда можно будет поджигать, — твердил губернатор. — Хоть подмигните, что ли.

«Наполеон сейчас подобен быстрому потоку, который нам не остановить. — думал Кутузов. — Москва же всосет его в себя как губка».

Нужно было выиграть время, дать войскам отдохнуть и набраться сил. Кутузов прекрасно понимал, что если Москва сгорит, Наполеон сразу бросится догонять русскую армию или двинется на Петербург. И то и другое сулило катастрофу.

У Кутузова задергалось левое веко.

— Что, уже можно? — обрадовался Ростопчин. — Дозвольте поджигать?

— Не спеши, граф, — проворчал полководец. — Просто глаз зачесался. Ступай себе с богом.

— Эх, признаться откровенно, Михаил Илларионович, ежели б моя воля, спалил бы все к чертовой матери! — в сердцах сказал Ростопчин и откланялся.

На военный совет в Филях, где решалась судьба города, Кутузов Ростопчина не позвал, известив его только к вечеру письмом, что нового сражения не будет и армия отступает через Москву.

— Ах Кутузов, старый лис, объегорил, околпачил, в самую душу плюнул! — ругался Ростопчин.

Он тут же собрал у себя полицейских чиновников вместе с поджигателями из горожан, отдав им новые распоряжения. Оберполицмейстеру Ивашкину он приказал немедленно вывезти из города все пожарные насосы.

— Пусть Наполеон своими соплями пожар тушит, — сказал Ростопчин, высекая искры из глаз. — Запомните, господа, как только французы вступят в город, тотчас все предать огню!

Под утро губернатора озарила еще одна идея, и он велел выпустить из Временной тюрьмы всех арестантов, а из желтого дома в Сокольниках всех умалишенных, — вручив каждому по спичке, а особо буйным — по три.

Настало утро 2‑го сентября.

Ростопчин, словно капитан тонущего корабля, оставлял древнюю столицу одним из последних.

Все казенные документы и вещи уже были погружены в экипаж. Ростопчин присел на дорожку, как вдруг к нему в кабинет прибежали перепуганные слуги.

— Ваше сиятельство! У дома собралась толпа народу. Орут, ругаются.

— Чего они хотят? — недовольно поморщился губернатор. — Хлеба или зрелищ?

— Вас требуют.

— Я им что — кулебяка какая — нибудь?

— Говорят, вы в своих афишках жизнью клялись, что Наполеон никогда не вступит в Москву, ан иначе вышло. Такие все свирепые — страсть!

Ростопчин задумался.

— Как же мне отсюда укатить?..

— Через задний проход, ваше сиятельство, — сказал дворецкий.

— Ты что! да ты… ты кому это говоришь?! — вскричал губернатор. — Подлюка!! В такой момент потешаться надо мной вздумал?! Вот я тебя сейчас… Где розги? Подайте розги! розги мне! то бишь ему! А-ну снимай портки, кровопийца!

Дворецкий рухнул на колени.

— Не погубите, ваше сиятельство… от чистого сердца… я, ить, про крыльцо.

— Какое крыльцо, убивец?

— Заднее, вестимо.

Черты Ростопчина разгладились.

— Спиридон, дорогуша, выручил. — Он помог рыдающему дворецкому подняться. — Скорее подавай экипаж. Надо только народ как — то отвлечь… Вот что, братцы, — обратился он к слугам. — Ступайте в кладовые. Берите пряники, сушки, баранки, все. что под руку попадется. И кидайте в толпу. С парадной лестницы, из окон. Все что есть кидайте.

— Ваше сиятельство, — всхлипнул дворецкий, — у вас в чулане Верещагин заперт.

— Что? Это такая ватрушка?.. А-а, это тот грамотей, что наполеоновы газетки переводил! И его кидайте. Будет народу и хлеб и зрелище.

Сушки, плюшки и баранки были умяты разъяренной толпой в мгновение ока. Беднягу Верещагина постигла та же участь.

Московский генерал — губернатор успел отъехать черным ходом.

Наполеон стоял на Поклонной горе в ожидании депутации с ключами от города. Белокаменная Москва во всем своем великолепии, обнаженная и прекрасная, возлежала перед ним. Золотые купола церквей словно огромные груди с торчащими сосками крестов сияли под лучами солнца, слепя глаза.

«Какой необъятный город, — подумал Бонапарт. — Женщин хватит на всех!»

Французская армия ликовала. Отовсюду неслись радостные возгласы и приветствия императору.

Изнывая от нетерпения, Наполеон время от времени склонялся над расстеленной на земле картой Москвы, и штабной генерал в который раз принимался объяснять ему устройство города.