Кисен поцеловал голенище императорского сапога.

— Я люблю вас, мон сир!

Наполеон вздрогнул, но в следующую секунду понял, что другого ответа и не мог ожидать.

— О божественный, о солнце мира… — лопотал интендант — сутенер, ловко облизывая кончики его сапогов. — Только ма — а — ленький поцелуйчик… умоляю…

Император ничего не отвечал, не двигаясь с места. Интендант — сутенер всё более воодушевлялся, полагая, что молчание — знак согласия, и расширял завоеванный плацдарм.

— Вы свободны, Кисен, — наконец произнес император, дождавшись пока сапоги не были вылизаны до блеска. — Ступайте, ступайте…

— То есть… как? куда? — вскинул глаза Кисен. — А как же по — по — целуйчик?

— Обратитесь к вдовым генералам. Или лучше — влюбитесь в одну из ваших шлюх. Поверьте, женщины стоят нашей любви… А если не любви, то хотя бы вожделения.

— Значит, нет? — разочаровано спросил толстяк, подымаясь с колен.

Бонапарт ответил ему столь угрюмым взглядом, что у интендант — сутенера в животе громко заквакали лягушки, и он в панике выскочил из кабинета.

— Проклятый содомит, — проворчал Наполеон. — Хорошо хоть сапоги почистил.

В одно прекрасное утро Денис Давыдов вызвал к себе в палатку Ржевского.

— Представляешь, братец, — сказал он, расчесывая гребнем свои пышные бакенбарды. — Ко мне в батальон просятся барышни.

— Ну! — открыл рот поручик. — И смазливые?

Давыдов усмехнулся.

— Кровь с молоком! И предводительница ихняя очень мила. Агнесой Харитоновной величают.

— А как она того-с?

— Чего-с?

— Девица или…

— Дворянка из соседнего поместья. А пятеро девушек с ней — ее крепостные. Она давеча явилась ко мне с интересным предложением.

— Переспать?

— Тьфу ты, черт! — крякнул Давыдов. — Угомонись, Ржевский, ей — богу. Агнеса Харитоновна желает вместе с нами бить француза.

— Молодец! Только бабье ли это дело — мужикам кровь пускать?

— Бабье не бабье, а, видать, большой зуб на французов имеет. Говорит, или с вами, или сами. Как ты думаешь, брать их или нет?

— Конечно брать. Мы их прелести своей грудью прикроем. А то пропадут почем зря.

— Вот и я думаю. Но если уж этих амазонок к нам зачислять, то мне хотелось бы, чтобы кто — нибудь из наших ими командовал и опекал.

Ржевский зашевелил усами.

Глядя на него, Давыдов усмехнулся.

— Меня женщины никогда особенно слушались. Может, под твое начало их определить?

— Завсегда готов-с!

— Знамо дело, — засмеялся Давыдов. — Только командовать отрядом женщин, это тебе не котильоны на балу крутить. К тому же Агнеса Харитоновна — девица строгих правил. На ней где сядешь, там и слезешь.

— А что, уже пробовал?

— Мда-а, — вздохнул Давыдов, потерев ладонью щеку. — Рука у нее тяжелая.

— Ничего, я их объезжу, будут у меня как шелковые. В военном деле дисциплина — первейшая вещь. Я им это сразу впендю… объясню.

— Но чтоб деликатно.

— А как же-с! С любовью и тактом.

Давыдов погрозил пальцем.

— Смотри, Ржевский, не вздумай кого — либо из них обрюхатить. Сей факт буду расценивать как предательство интересов Отечества.

У поручика вытянулось лицо.

— А разве не в интересах Отечества, чтобы новые гусары нарождались?

— В мирное время — пожалуйста, сколько влезет. А сейчас, извини.

— Эх, Денис, под самый корешок рубишь! — сплюнул поручик. — А впрочем, мы же Наполеона еще до осени разобьем. За такой срок ни одно пузо не набухнет.

— Ты это брось, братец, — рассердился Давыдов. — Крестьянок тебе мало? В какой бы деревне не стояли, везде тебе любовницы нашлась.

— Ну, положим, не только мне. Забыл, как я тебе недавно молодку конопатую сосватал?

Давыдов заулыбался.

— Как же, помню. Я потом даже стих сочинил: «О ты, девица, что, воркуя, меня целуешь под усы, лишь об одном тебя молю я…»

— Скорей бежим со мной в кусты! — хмыкнул Ржевский.

— «…не забывай меня, пиши», — закончил Давыдов, укоризненно качая головой. — Экий ты, братец, рифмоплет. Такой славный стишок испортил!

— При чем тут я, коли рифма напросилась! Да и зазноба твоя неграмотная. Чего она тебе такого напишет?

— Хм, хм… ты прав, надо переделать. — Наморщив лоб, Давыдов забубнил себе под нос: — Не забывай меня, пиши… пиши — туши — души — стреляй… тьфу, бредятина… Пиши — суши — маши — руби — коли… опять чепуха… Пиши — круши — груши — яблоки… нет, не то… яблоки — груши — глуши… Вот оно! Не забывай меня в глуши!

— А забудет, не беда — другую найдем. Мало ли на свете баб-с?

— Ладно, Ржевский, любовь любовью, но чтоб никаких животов. Хоть на дерево лезь! Понятно?

— Эх, не выросла еще та высокая сосна…

— Хватит смеяться, пойдем лучше я тебя с барышнями познакомлю.

Они вышли из палатки.

На лесной опушке весело щебетала стайка девушек, окруженных гусарами. Кто — то предлагал им покурить трубку, кто — то звал по грибы, по ягоды.

— Посерьезней, посерьезней, господа, вы не в балагане! — заявил Ржевский, быстро разогнав всех соперников чистить лошадей и точить сабли.

Агнеса Харитоновна оказалась курчавой шатенкой с породистым лицом.

Едва Ржевский был представлен молодой дворянке, на ее щеках расцвели пурпурные розы. Когда Давыдов удалился, и Ржевский принялся рассуждать о превосходстве кавалерии над пехотой и жеребцов над кобылами, — краска на лице его новой знакомой сделалась постоянной.

— Что вы смотрите на меня, как на племенную лошадь? — с вызовом сказала девушка, перехватив его чересчур откровенный взгляд.

— Помилуйте, сударыня, я всего лишь прикидываю, хорошо ли вам будет держаться в седле.

— А что?

— Извольте-с, объясню. — Взяв ее под руку, Ржевский пошел с ней вдоль строя дворовых девушек. — У простых девиц кость широкая и мясца в нужных местах вдоволь. Убедитесь сами. — Он завел ее к ним в тыл. — Разве не так?

— Так, — растерянно произнесла Агнеса.

— А у благовоспитанных дам седалище обычно узковато для гусарских дел!

Она с возмущением выдернула руку.

— Каких еще гусарских дел? Что за странные намеки вы себе позволяете, господин поручик?

— Под гусарскими делами я подразумеваю всего лишь скачку на лошади и прочие кавалерийские приемы.

— И к какому выводу вы пришли?

— Задок-с у вас, что надо, сударыня! — сказал поручик, раскрыв в широкой улыбке рот.

И тут же получил пощечину. Девушки захихикали.

— Я же имел в виду: с точки зрения военной науки, — рассердился Ржевский. — За что вы дали мне оплеушину?

— Нельзя было не дать, — отвечала молодая дворянка. — Мое воспитание не позволяет оставлять безнаказанными подобные пассажи от мужчин.

— Я прежде всего ваш командир, сударыня. А какой я мужчина, надеюсь, вы еще узнаете.

Она опять ударила его по щеке.

— Три тысячи чертей! — воскликнул Ржевский. — Как ножом по сердцу!

— Простите, господин поручик, я не могла сдержаться. Меня так воспитали.

— Что ж вы всё по одной щеке — то лупите? Били б попеременно.

— Расскажите еще чего — нибудь про гусарские дела. Как я понимаю, у меня в запасе две пощечины.

— Нет уж, лучше в другой раз.

Вечером Давыдов спросил у Ржевского наедине:

— Ну как, братец, тебе Агнеса Харитоновна?

— Целка!

— Уже проверил?!

— Ежели б я проверил, она бы таковой уже не была.

— Тогда откуда знаешь?

— У меня на целок нюх. Поверишь ли, влюблен без памяти!

— Ты что, шельмец, задумал?

— Как что? Будем ломать!

— Поручик Ржевский! — рявкнул Давыдов.

— А?

— Отставить кобеляж! Мы же договорились.

— Но уж больно хороша. Аж штаны трещат!

— Заплату пришей!

— Мозоль натрет.

— Тогда используй старинную хитрость.

— Это какую же?

— А такую. Едва тебе захочется женщину, сразу думай о дохлых кошках. Непременно должно полегчать!

Был ясный, теплый день.