Улицы были унылы и почти безлюдны.

Дворы домов и лавки все были заперты; двери кабаков, напротив, широко распахнуты, откуда на улицу неслось хмельное русское пение вперемешку с ленивой бранью и шумом пьяных драк.

Редкие прохожие настороженно косились на Ржевского, принимая по мундиру за француза.

За углом соседнего дома внимание поручика привлекла барышня в фиолетовом платье. Низко наклонившись, к нему задом, она поправляла пряжку на своем башмачке.

«Черт возьми, каков соблазн! — сказал себе Ржевский, стремительно развернувшись на каблуках. — На прокурорше, чай, свет клином не сошелся».

Барышня оглянулась на топот его сапог, негромко вскрикнула и бросилась в какой — то проулок.

«Завлекает», — решил поручик.

Слыша впереди удаляющуюся дамскую рысцу, он помчался галопом и, пробежав дворами, оказался на другой улице.

Увидев перед собой пеструю вывеску, поручик не раздумывая ворвался внутрь.

Над дверью звякнул колокольчик.

Сидевший за прилавком сухопарый носатый старик в жилетке живо вскинул голову.

— А-а, зждрастуйте, господин Ржевский, — сказал он махровым голосом, поправляя монокль. — Школько лет, школько зим!

Поручик на какое — то мгновение оторопел.

А потом схватился за саблю.

— Вы что, папаша, ослепли с горя? — рявкнул он по — французски. — Перед вами наполеоновский унтер — офицер!

Лавочник поморщился, заткнув пальцами уши.

— Пфс, не морочьте голову штарому еврэю, милостивый государь.

— Ах ты чесночная душа! Да я сейчас из тебя паштет сделаю и проглотить заставлю…

— Ай, да не перэживайте вы так, все равно я вас не слышу. Господин Ржевский, вы купили у мине шпоры и не заплатили.

У поручика вытянулось лицо.

— Право же, любезный, вы что — то путаете, — сказал он, опуская саблю.

— Зачем штарому Изе врать? — развел руками лавочник. — Иосиф Соломоныч так штар, что будь сейчас жив пророк Моисей, он годился бы мине в сыновья. Но я все помню. Вы заходили сюда пять лет назад.

— Три тысячи чертей!!

Ржевский осмотрелся, с трудом припоминая столь давние события.

Старик между тем вышел из — за прилавка и через монокль пристально разглядывал поручика, словно перед ним был бриллиант в золотой оправе.

— С вами еще была молоденькая барышня. Не еврэйка, но очень симпатичная. Вы оба очень спешили, как еврэи из Египта.

— Но — но, любезный, попрошу не оскорблять русского гусара!

— Пфай, — хитро улыбнулся лавочник. — А кто — то говорил, что вы француз.

Крепко, но беззлобно выругавшись, Ржевский спрятал саблю.

— Ладно, папаша, раскудахтался тоже! Если б я кого из твоей родни обрюхатил, был бы еще толк шум подымать. А так… сколько, говоришь, я должен?

— Восемь рублей и сорок копеек.

— Что-с?! За какие — то паршивые шпоры — бутыль отменного шампанского?!

— Все хотят обидеть штарого еврэя, — вздохнул хозяин лавки. — Но шпоры делал Отто Храпеншпуцер, а он был немец. Они стоили ровно восемь рублей.

— За что же еще сорок копеек?

— За пять лет набежало.

— Ничего себе!

— Ай, господин Ржевский, не торгуйтесь. Это не по — русски.

— Вот мошенник, — усмехнулся поручик.

И расплатился десятью рублями.

Растроганный Иосиф Соломоныч выставил на прилавок графин дешевого вина с двумя стаканчиками и, шмыгая носом, прошепелявил:

— Вообще — то я не пью, но по такому случаю…

Потом немного поразмыслил, и на прилавке появилось блюдо с огромной лепешкой.

— Коровья? — повел носом поручик.

— Это маца, — ответил лавочник, и голос его дрогнул. — Утром дочка, Сарочка, испекла.

— Фиолетовое платье, нос с горбинкой?

— Вы знакомы?!

— Нет, просто видел, как она сюда забежала.

Лавочник испуганно засуетился, его руки запорхали над столом.

— Ешьте, ешьте, господин поручик. Пальчики оближете.

— Была б охота! Они у меня грязней, чем у тебя в носу.

Наполнив стаканчики, Ржевский посмотрел вино на просвет.

— За что пьем, любезный?

— Чтобы сапоги, которые прошли через вот эти руки, — лавочник показал ему свои жилистые руки с желтыми ногтями, — дошли до самого Парижа.

— И наследили в Лувре! — подхватил поручик. — Эх, еще настанет час, и мы, гусары, будем плескаться в Сене. И журчать в нее с крутого бережка.

Они выпили.

— А винцо — то уксусом отдает, — заметил Ржевский. — Надо весь графин употребить, а то не ровен час прокиснет.

Лавочник жалостливо передернул плечами, но спорить не посмел.

Ржевский снова разлил вино.

— За дам!

— И за еврэек? — осторожно уточнил лавочник.

— Хоть за эскимосок!

Выпив, Ржевский отправил в рот кусок мацы.

— Есть можно, — дожевывая, заключил он. — До первого поноса.

— Скажите, пожалуйста, — развел руками старик, — а у меня запор.

После третьей стопки Иосифа Соломоныча потянуло на философию.

— Как вы думаете, Наполеон — еврэй? — спросил он, выкатив на поручика свои грустные черные глаза.

— Черт его разберет. Я ему в портки не заглядывал.

— А если он не еврэй, почему он такой жадный? Он стрэжет купоны со всей Европы. Вы знаете, зачем он полез в Азию?! Лучше бы он сделал себе обрэзание! Послушайте штарого Иосифа, на Востоке у него ничего не выйдет. Чтобы завоевать мир, мало быть Наполеоном, нужно быть еврэем… Вы знаете, кто была мама Наполеона?

— Летиция — то? По слухам, хорошая потаскуха.

Лавочник всплеснул руками.

— Вы намекаете, она была еврэйка?!

— С чего вы взяли? — удивился Ржевский.

— Хорошей жрицей любви может быть только истинная иудейка. Где еще вы найдете эту грэмучую смесь разума и вожделения? А если найдете, скажите мине. И тогда я отвечу: не смешите штарого еврэя, а то он лопнет от смеха.

— Кажется, Лютиция была флорентийка.

— А кто был папа Наполеона?

— Какой — то задрипанный адвокат.

— А как его звали?

— Кажется, Карло.

— Ой мне! Наполеон Карлович, сын адвоката, — и вдруг не еврэй? — закачал головой лавочник. — Хорошо, хорошо, я согласен: Наполеон Карлович не еврэй. Тем хуже для него! Если Наполеон не смог родиться еврэем, он должен был взять себе в жены еврэйку; и сегодня у его ног лежала бы не только Европа, но и Азия с Африкой. Помнится, еще Моисей говорил…

— Ну вот что, Изя, — оборвал Ржевский, стукнув графином по столу, — за вино, конечно, спасибо, но от твоих библейских проповедей у меня скоро из ушей маца потечет. Лучше прикрой — ка ты варежку и познакомь скорей со своей Сарочкой.

— Ой мне! Зачем?

— Хочу отблагодарить за мацу.

Иосиф Соломоныч вжал голову в плечи.

— А она… она ушла.

— Куда ж она так некстати подевалась?

— А-а… это одному Богу известно.

— Может, в синагогу — грехи замаливать?

— Разве я шторож своей дочери?

— А другой дочки, случаем, нет? — не унимался Ржевский.

— Нет… только жена осталась…

— С париком на бритой голове?

Лавочник вздрогнул.

— Откуда вы знаете?

— Всяко бывало.

— С моей Хаечкой?!

— Да не с твоей, а из вашего племени. Скажи на милость, зачем все замужние еврейки бреют голову и носят парик?

— Таков обычай.

— Хитрецы! — Ржевский погрозил пальцем. — Не хотите своими женами ни с кем делиться?

— А вам оно надо? — залопотал старик, но не договорил, привлеченный шумом за входной дверью.

Дверь распахнулась настежь.

Ржевский отступил в тень, нащупывая на боку рукоять сабли.

В лавку, по — петушиному важно переставляя ноги, вошел круглолицый французский капитан конно — егерского полка. Брезгливо принюхиваясь, он уперся взглядом в Иосифа Соломоныча.

— Какая вонь! Помойка! Вы хозяин?

— Яволь, майн хер /Да, мой господин (нем.)/, — задрожал тот.

— Это вы тут жрете чеснок?

— Вам потерэть или нарэзать?

— Молчать! Здесь я буду держать своих лошадей.

— Ой мне, ой мне… — запричитал старик. — Куда мине столько навоза!