— Та не тилькы каплю, а цилый михур /мочевой пузырь (укр.)/!

— Что? — переспросил Наполеон. — Почему вы так разволновались, Папанель?

— Э-э… казачок выпил слишком много горилки, сир. Это нечто вроде коньяка с перцем. Боюсь, как бы не случился конфуз.

— Да? Хе — хе. В таком случае, откройте ему, кто я. Посмотрим, что с ним будет.

— А ты знать, мужик, кто на самом деле есть этот генерал? — спросил барон.

— Скажить — но, що оцей мордастый кум — Наполеон!

— Да, это есть сам император Наполеон Бонапарт!

— Брешешь!

— Ни!!

Казачьи глаза едва не выпрыгнули из орбит.

— О! Яка дивна встреча! — затряс он бородой, с притворным восторгом глядя на императора. — Жаль кнута нема — отшмагатыв бы по милу душу.

— Мужик, ты о-очень большой собака, — прошипел барон, расплывшись в елейной улыбке: — Сир, он без ума от этой встречи. И жалеет лишь о том, что не может в знак восхищения угостить вас… простите, не угостить, а укусить… удавить… извините, подарить вам свою нагайку. Прошу прощения, сир, мне нелегко его понять, это весьма редкий диалект. Еще он говорит, что вы очень душевны.

Наполеон обнял казака за бороду.

— Говори, говори, дитя степей, причудлива твоя речь… — Он вдруг заметил мину на лице Бертье. — Что вы морщитесь, Луи? Похвала врага всегда приятна.

— Надо расспросить его про Барклая с Багратионом, — напомнил начальник генерального штаба.

— Зачем? Они и так у меня в руках.

— Пока у вас в руках только эта борода, мон сир.

— Вы ревнуете меня к этому дикарю? — усмехнулся Наполеон. — Перестаньте бриться, мой птенчик, и через месяц я вас тоже буду трепать за бороду.

Бертье в сомнении потер подбородок.

— Эх, повесить бы обоих на одной березе, — сказал казак, с прищуром глядя на них. — А тебя, кум, — кивнул он переводчику, — вниз головой.

— Мон сир! — взвизгнул барон. — Казак восхищается вами и вашей непобедимой армией, но он не в силах больше терпеть.

— Вуаля! Пусть он расскажет своим соплеменникам, что французский император — добрый малый, — сказал сияющий от удовольствия Наполеон, и подарил казаку новую лошадь и свободу.

После двухдневной обороны Смоленска русская армия, оставив город, отступала по Старой Смоленской дороге.

Ахтырский гусарский полк под командованием генерала Коновницына находился в арьергарде. Почти ежедневно ахтырцы сталкивались лоб в лоб с неприятельской кавалерией. Особенно отчаянными были схватки под Катанью и Дорогобужем.

В эти жаркие дни Ржевский и думать забыл о женщинах.

Но по ночам, в часы короткого отдыха, стоило ему вообразить в мечтах женскую ножку и прочие прелести прекрасного пола, как веки его тотчас смыкались, и десятки, сотни женщин окружали его во сне. Он гонялся за ними, то пеший, то конный, и все никак не мог догнать, а если и догонял, то в тот же миг просыпался. Лишь однажды он успел поймать пухленькую крестьянку за сарафан и подхватить ее на руки, но стоило ему удобно устроиться с ней под кудрявой березой, как по эскадрону протрубили тревогу.

Без женщин поручик Ржевский делался раздражителен и зол на целый свет.

Горе было французам и прочим незваным европейцам, что попадались ему под горячую руку, вооруженную острой саблей! Поручик вымещал на них всю мощь своего неистового темперамента.

17 августа батальон Дениса Давыдова стоял на биваках близ деревни Царево — Займища.

Все ждали какого — то чуда. И оно случилось. На рассвете сюда прибыл Кутузов.

В войсках воцарилось праздничное настроение. Все — от генерала до простого солдата — мечтали поцеловать любимого полководца. Но Кутузов, уже зацелованный донельзя своим штабным генералитетом и особенно князем Багратионом,[10] чтобы избежать искушения, решительно запретил выстраивать войска в свою честь и начал осматривать их на марше.

Главнокомандующего сопровождала большая разряженная свита на отборных жеребцах. Расшитые серебром и золотом генеральские мундиры блестели в лучах солнца, на шляпах празднично развевались страусовые перья.

Сам Кутузов ехал на невзрачной гнедой кобылке. Великий полководец был в сюртуке без эполет, в белой фуражке без козырька, с шарфом через плечо и нагайкой через другое. Шарфом он заслонял лицо от дорожной пыли, а нагайка ему была нужна, чтобы отгонять прусских генералов, желавших целоваться с ним на брудершафт.

Когда Кутузов проезжал мимо ахтырцев, Ржевский легко различил в его окружении мрачного Барклая, долговязого Беннигсена, могучего Ермолова и подтянутого Раевского. Князь Багратион, весь сиявший, как горные вершины под лучами солнца, ехал чуть впереди всех, с обожанием заглядывая Кутузову в профиль.

Подъехав к одному из пехотных полков, Кутузов неожиданно остановился.

Солдаты засуетились, выравнивая колонны, офицеры в спешке отряхивали запылившееся мундиры. Полковое командование усердно обтирало платками губы.

Кутузов, слегка поморщившись, махнул рукой.

— Не надо, ничего этого не надо. Я хотел только посмотреть, здоровы ли мои дети?

Из дорожной пыли вдруг вынырнул взлохмаченный прапорщик и бросился ему наперерез.

— Батюшка, вот где встретиться довелось! — вскричал он, обняв сапог фельдмаршала.

— Да я не в том смысле, голубчик, — ласково похлопал его по плечу полководец. — Все вы тут мои дети.

— Как же так, отец родной? Матушка сказывала мне, как вы с ней на Черном море…

— Тише, тише, сынок, не горячись, — мягко перебил его Кутузов. — Я в Крыму много воевал. Может, и был за мной какой грех — не помню. Ну — ка, ступай к своим братишкам, ступай.

Два обер — офицера, схватив прапорщика под локти, стали оттаскивать его от главнокомандующего. Прапорщик упирался, ругая их по матери. Полковой генерал, заикаясь, оправдывался перед Кутузовым, говоря, что прапорщика под Смоленском слегка контузило и с тех пор он на всех так кидается.

Но Кутузов, не слушая генерала, пристально вглядывался в лица солдат. Смахнув набежавшую слезу, он вдруг весело сдернул с головы бескозырку и взмахнул ею в приветственном жесте.

— С такими молодцами — и отступать?! — крикнул он.

Разбуженный громким возгласом фельдмаршала, из придорожного кустарника взмыл в воздух степной орел, и все время, пока Кутузов объезжал войска, величественная птица парила над его головой. Все показывали друг другу на орла пальцами и с воодушевлением крестились. А контуженный прапорщик потом божился, что у орла было ровно две головы, совсем как на российском гербе.

С прибытием Кутузова в армии с легкой руки какого — то острослова все напевали стишок:

Барклай де Толли

Не нужен боле.

Приехал Кутузов

Бить французов!

Денис Давыдов рвал на себе волосы в досаде, что не ему пришла в голову столь простая, но славная рифма.

— Черт побери! — жаловался он Ржевскому. — Я ведь давно подыскивал окончание под французов. И выходило лишь — «моя муза не любит француза», да — «я французу выстрелю в пузо». Как же я до «Кутузов — французов» не догадался?!

— Французы еще хорошо с рейтузами рифмуется, — подсказал поручик.

— Ух ты! — Давыдов в восторге ударил себя по коленкам, обтянутым серыми гусарскими рейтузами. — Спасибо, братец, как — нибудь использую.

На поручика Ржевского вдруг снизошло поэтическое вдохновение.

— А к французу еще хорошо подходит обуза и кукуруза, — заметил он, почесывая бровь. — И эта… как ее…

— Что?

— Жопа!

— Это как же? — удивился Давыдов.

— Очень просто. Обожди — ка… — Ржевский задумчиво приложился пару раз к горлышку манерки,[11] не спеша вытер усы и сказал: — Я в жопу французу воткну кукурузу! И будет француз у нас праздновать труса!

— Ой, коряво, братец, ой нескладно, — закачал головой Давыдов. — Как говорится, ни ямба ни хорея.

— Подумаешь! Мне лавры Державина ни к чему.