— Что именно? — спросила я.

— Что именно? — переспросил Олег. — Часы, кастрюли, куртки, лыжный инвентарь, садовый инструмент, оконная замазка, тес, стекло, шифер, кеды, теплое белье, вязаные свитера, джинсы, обои, транзисторы, обивочная ткань, электрические утюги, все, что хотите, всего не перечислить. У отца имеется точный список предприятий нашей страны, спросите его, в каком городе производят чайники со свистком, в каком самая лучшая копченая рыба и в каком хорошие тренировочные костюмы, он вам сразу же ответит и никогда не ошибется…

— И что же? — спросила я. — Чего он добивается такими вот письмами?

— О! — воскликнул Олег. — Результаты самые что ни на есть! Нам шлют посылки то из Хабаровска, то из Пензы, то из Новосибирска, то из Адлера. Недавно, например, мы получили из Сочи посылку, инжир и чернослив…

— У вас в вазочке на столе был чернослив, — сказала я.

— Вот-вот, он самый. Посылки идут со всей страны в наш адрес, пишут нам и школьники, и рабочие, и ветераны, дескать, какие Праховы самоотверженные, хорошие, благородные… Просят советов, как жить, как сделать так, чтобы стать такими же, как Праховы, и все в том же роде. А тут еще столичная газета прославит, заснимет всех в саду, на прогулке, еще где-нибудь…

— Газета не прославит, — прервала я Олега.

Олег прищурил один глаз.

— Вы не обратили внимания, как я вас встретил?

— Нет, а что?

— Я спросил сразу, не из газеты ли вы?

— Верно, — подхватила я. — А твой отец притворился, будто бы и слыхом не слыхал ни о какой газете…

— Конечно, а сам-то уже все расписал, изучил сверху донизу, все ждал, когда же наконец московские корреспонденты отзовутся!

— А ребята как относятся? Твоя сестра и брат?

— Сестра так же, как и я, ей это противно до чертиков. А Валерик младше нас и какой-то такой равнодушный. Ему все до лампочки. Скажем, прислали нам теплые свитера, или грецкие орехи, или изюм, или пластинки, вот и хорошо, он и не задумается ни разу, почему, за что прислали, за какие такие заслуги.

Я мельком глянула на часы. Было уже около одиннадцати.

— Слушай, Олег, — спохватилась я. — Как ты домой будешь добираться?

Он махнул рукой:

— Как-нибудь, не беспокойтесь.

— А дома что сказал, куда идешь?

— Сказал, что к товарищу. Отец никогда не цепляется, идешь, ну и иди, он не против, отпускает…

Олег порылся в кармане куртки, вынул газетный лист.

— Смотрите…

Это была местная газета.

Стертый снимок на второй полосе, однако можно все-таки разобрать пионеров, окруживших какого-то человека.

Внизу подпись:

— Я тут тоже, — сказал Олег. — Только меня не видать, в заднем ряду.

— В самом деле, ничего не видно, — сказала я.

— Я стоял и слушал отца и не знал, куда от стыда деваться, — продолжал Олег. — Можете себе представить? Говорит о том, каким следует быть — правдивым, честным, беречь честь смолоду, благородным, ну, в общем, сами понимаете, что он такого еще мог наговорить. Кто-то из ребят спросил его, правда ли, что он был сыном полка. И он, я просто удивился, как это у него так получается, он ответил: «Что теперь об этом толковать? Многое есть что вспомнить». И начал рассказывать о всяких военных подвигах, — и, представьте, так рассказывает, что можно подумать, это он сам все эти подвиги совершил…

— Ловкий он у тебя! — не выдержала я. — Просто на редкость ловкий…

— Еще бы, — ответил Олег. — И знаете, ведь вот оно как, одно цепляется за другое, сегодня его в нашей газете засняли, завтра письмо послали в московскую газету, послезавтра его на торжественное собрание приглашают, в президиум, а бывает, что он и речь толкнет, недавно в нашей школе была традиционная встреча выпускников, так он сам вызвался, чуть не на целый час речь держал…

— О чем?

— О чем хотите, все больше, разумеется, о себе. Как он детей воспитывает, как прививает им правила добра, правды, справедливости, как нужно жить, чтобы все тебя уважали…

Он встал со стула.

— Ну все, вот выговорился, вроде немного легче стало…

— А мне нисколько не легче, — сказала я.

— Почему?

— Во-первых, совестно. Знаешь, есть такое ужасное чувство стыда за другого, совестно за солидного, в летах человека, которого, в сущности, родной сын не уважает, да и уважать, видно, не за что. Потом ругаю себя несусветно, если бы ты только знал, как я себя ругаю!

— За что? — спросил Олег.

— Как это я сразу не сумела разобраться? Почему я верила, безоговорочно верила всему?

Мне вспомнился покойный Еее. Бывало, он говорил: «Нет ничего обманчивей неоспоримых доказательств».

Как это ни парадоксально звучит, но именно так оно и есть, так и не иначе…

И не раз советовал не доверять словам, верить только очевидным поступкам и еще собственным ощущениям.

А каково, если так подумать, было мое ощущение? Каким показался мне Прахов с самого начала?

Сколько я себя ни проверяла, могла сказать только одно: никаким он мне не показался, человек как человек…

Впрочем, едва увидев его и поговорив с ним, я все никак не могла поначалу решить, нравится ли он мне. Не могла, и все тут!

Поистине, чужая душа — потемки…

Теперь, после разговора с Олегом, многое стало ясно. Словно пелена разом упала с глаз, и я поняла, что улыбается Прахов чересчур часто, чересчур ласково, что в голосе его звучат излишне сладкие, медоточивые нотки; как же было не понять его сразу, спрашивала я себя, этого ласкового и в то же время настороженного, одержимого тщеславием человека? Болтливого и стремящегося выглядеть наивным, играющего в простодушного, мягкосердечного простака…

А до чего же наивной и по-настоящему простодушной оказалась я! Как легко, быстро поверила не только всем этим письмам, но и ему самому и уже почти составила мысленно план будущего очерка, посвященного идеальной семье Праховых…

Обняв себя руками за плечи, я шагала по комнате из угла в угол. Мне вдруг стало холодно, словно была я не в теплой комнате, а где-нибудь в открытом поле, одуваемая всеми ветрами.

— Дела, — говорила я, шагая от окна к двери и обратно. — Ну и дела…

— Вам противно? — спросил Олег.

— Еще как!

— Мне тоже, — сказал он. — Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он — мой отец!

— Об этом не позабудешь! — вымолвила я.

Он кивнул.

— Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать…

— Правильно решил, — сказала я.

— Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу… — Он встал со стула. — Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю…

— Бывает, — согласилась я.

— Ладно, — сказал Олег. — Я пошел.

— Пока, — сказала я, протягивая ему руку. — Будь здоров. И спасибо тебе.

Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:

— Вы не будете писать о нас очерк?

— Само собой, не буду.

— Я понимаю.

Он опять замолчал, потом заговорил снова:

— Отец, наверно, будет ждать вас…

— Пусть ждет, — сказала я.

Он подошел ближе ко мне.

— Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете…

— Не буду, — ответила я. — И фотокорреспондента не пошлю сюда…

— Что вы ему скажете?

— Что скажу? — переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?

Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.