Вообще сведений об Арваде очень мало, но то, что известно (об этом уже говорилось в предыдущих главах), свидетельствует о его роли и его богатстве. В связи с этим вызывает некоторое удивление число воинов, приведенных арвадским царем Матанбаалом под Каркаром: всего 200 человек. Даже Ирката, уже не игравшая в то время значительной роли, выставила 10 колесниц и 10 000 воинов. Отряд Матанбаала был самым небольшим в объединенном войске, только малоизвестный Усну отправил такое же количество солдат. Не был ли отряд Матанбаала не войском Арвада, а его личной гвардией? Может быть, в качестве самой приблизительной гипотезы можно предположить, что в Арваде роль царя была гораздо менее значительна, чем в других финикийских городах. Община могла самостоятельно выступать и во внешней политике, и в войнах, а царь, в свою очередь, в случае несогласия общины участвовать в военных действиях имел возможность вывести на войну собственный отряд. И во внутренней политике решающая роль принадлежала общине, так что царь, как и в некоторых греческих городах, оказывался лишь пожизненным магистратом государства. Аппиан (II, 13, 7), упоминая о последнем арвадском царе доэллинистического времени, называет его сыном Герострата (Герастарта), говоря, что сам Герострат в это время во главе своих кораблей находился в персидском флоте. Это несколько странное уточнение может говорить о том, что и царское достоинство переходило в Арваде не строго по наследству, так что сын мог быть посажен на трон в обход отца, сохраняющего тем не менее высокое положение.

Разумеется, новые исследования и, главное, новые находки позволят в будущем иначе решить этот вопрос. Но, в любом случае, кажется, что положение в Арваде все же отличалось от положения в других городах Финикии. Может быть, Арвад оказался ближе к античному пути развития древнего общества. Остальные же финикийские города-государства оставались в орбите древневосточного мира.

Долгое время Карфаген практически не имел сельскохозяйственной территории. Она появилась только после подчинения соседних ливийских племен, часть земель которых карфагеняне присоединили непосредственно к своему городу, образовав его хору (Polyb. 1, 71, 1). Здесь и разместились земельные владения карфагенян, но размеры их точно не известны, и лишь некоторые косвенные данные позволяют судить об этом. Диодор (XX, 8, 3–4) говорит о множестве αγροικιαι, расположенных рядом. Но они не могут быть деревнями, ибо далее историк рассказывает об их богатстве, изобилии в них всего, что нужно «для наслаждения», о роскошных и тщательно построенных домах. А несколько позже автор прямо отмечает, что это были владения наиболее видных карфагенян. Поэтому надо полагать, что перед нами имения карфагенских аристократов (Шифман, 1968, 249), может быть, подобные той «башне», какую имел Ганнибал (Liv. XXXIII, 48). На сравнительно небольшой территории находилось, следовательно, довольно большое количество таких имений. Уже это показывает, что сами имения не могли быть обширными. В то же время в них сосредотачивались огромные богатства, что объясняется как интенсивностью ведения хозяйства, так и тем, что сюда стекались доходы и от других занятий владельца.

Карфагенский агроном Магон, принадлежавший к высшему обществу (Плиний, XVIII, 22), писал, что в имении необходимо иметь пекаря, повара и кладовщика (Col. XII, 4, 2). Наличие в «штате» таких должностей говорит о том, что эту работу выполняли не временные работники, а постоянные, т. е. рабы. В то же время их было всего по одному на хозяйство, следовательно, оно не могло быть большим. Магон явно имеет в виду хозяйство аристократа. Интересно наблюдение французского исследователя Ж. Эргона о том, что сочинение Магона переводилось в Риме по приказу сената в период обострения политической борьбы (Heurgon, 1976, 441–456). Видимо, в этом трактате римские сенаторы находили аргументы в полемике с противниками. Из всего этого можно сделать вывод, что имение карфагенского аристократа было, сравнительно небольших размеров. Во всяком случае, оно не было похоже на латифундию одного из шести землевладельцев, которые, по словам Плиния (XVIII, 35), во времена Нерона, т. е. во второй половине I в. н. э., владели половиной римской провинции Африки. Конечно, не исключено, что некоторые владельцы могли сосредоточить в своих руках несколько имений. Таким мог быть Ганнон Великий, если из 20 тысяч рабов, которых он, по Юстину (XXI, 4, 6), вооружил во время своего мятежа, значительная часть принадлежала ему лично. Но в любом случае то, что Ганнон нашел средства для вооружения такого количества людей, свидетельствует о его огромном богатстве.

Эксплуатация земельных владений была одним из источников богатства карфагенской знати. Другим источником была торговля. Карфаген с самого начала выступал как значительный торговый центр, игравший большую роль в международных обменах в Средиземноморье. С течением времени, несмотря на увеличение доли сельскохозяйственного производства, его значение в торговле не уменьшилось, и карфагенские аристократы активно в ней участвовали. Кроме того, они монополизировали политическую и военную власть. О том, насколько важным источником доходов было военное командование, могут свидетельствовать богатства, получаемые в Испании Баркидами. Известно и о беззастенчивом грабеже государственной казны знатью и магистратами, по крайней мере, после II Пунической войны (Liv. XXXIII, 46–47), но можно думать, что это случалось и раньше. Поэтому естественно стремление элиты сосредоточить в своих руках власть. Аристотель (Pol. II, 8, 1273a–1273b; IV, 5, 1293b; V, 10, 1316а) подчеркивает аристократический характер карфагенского государственного устройства. Он отмечает, что в этом государстве на должности избирались не только по достоинству, но и по богатству (Pol. II, 8, 1273а). Таким образом, основой экономического могущества карфагенской знати были прямая и косвенная эксплуатация своих владений, обрабатываемых рабами, а также подчиненного населения, торговля и использование государственного аппарата, включая армию.

Существование олигархической группировки в Карфагене подтверждается текстом Юстина (например, XXI, 4, 3), упоминавшего сенат. Надо ли под этим словом подразумевать совет или сословие, из которого советы Карфагена формировались? Аналогичное замечание Юстина, относящееся к реформам Солона в Афинах (II, 7, 5), показывает, что словом «сенат» обозначались эвпатриды, т. е. афинские аристократы. В других случаях возможны оба толкования. Так, этим словом обозначается власть «четырехсот» в тех же Афинах (V, 3, 5) и «шестисот» в Сиракузах (XXII, 2, 12). Но в любом случае этот термин обозначает олигархию или органы ее власти.

Наряду с сенатом Юстин называет и плебс. Анализ этого термина показывает, что речь идет о части гражданского коллектива, противопоставленного аристократии (Циркин, 1976, 14–15). Этой группе граждан теоретически тоже принадлежала определенная доля власти. Иногда, как это было между I и II Пуническими войнами, теория могла претворяться в практику, и народ говорил свое слово, с которым властям приходилось считаться. Но в обычное время народ послушно следовал за правящей верхушкой, да и в периоды политических кризисов лидерами народа становились те же аристократы, которые по разным причинам вступали в конфликт с большинством знати, как Ганнибал после II Пунической войны. Наличие народа, не входящего в правящую группировку, было в Карфагене, как и в других финикийских колониях, изначальным. Саллюстий (lug. 19, 1), как уже говорилось в соответствующей главе, отмечает, что в основании колоний принимали участие не только «жаждущие власти», т. е. представители правящей группы, оттесненные от власти на родине, но и плебс и другие люди, «стремящиеся к переменам». Этот автор употребляет тот же римский термин «плебс», что и Юстин.

Из кого состоял плебс, сказать трудно. В его состав могли входить мелкие землевладельцы, наличие которых можно с осторожностью предположить на основании существования в Карфагене жертвоприношения ybl, что может говорить о наличии обычая, аналогичного библейскому Юбилею (Шифман, 1968, 248–249). К плебсу, по-видимому, принадлежали и мелкие торговцы, и те ремесленники, которые имели собственное хозяйство, оставившие, в частности, надписи, в которых указывается не социальная или политическая категория посвятителей, а только их профессия. Ими могли быть владельцы мастерских (Шифман, 1968, 251), и можно предположить, что такие люди использовали труд рабов. Во всяком случае, сравнительно сложные гончарные печи или кузнечные горны, как и неуклюжие гончарные круги, требовали участия в производстве нескольких человек (Cintas, 1950, 23–31; Forbes, 1969, 156). В надписях иногда встречаются имена рабов, хозяева которых не занимали высоких государственных постов. Можно полагать, что эти хозяева (по крайней мере, часть их) также относились к плебсу.