— Учту. А теперь, гимназист, — Дельвиг отступил на шаг и сложил руки на груди, — давай рассказывай — откуда ты все это знаешь. И не вздумай юлить — не отвертишься.

— Да я и не думал… — тоскливо отозвался я. — Но неужели у вашего преподобия сейчас не найдется дел поважнее?

Ответом мне стало молчание. Многозначительное, суровое и настолько прохладное, что я сразу почувствовал чужой Талант. Дельвиг сделал еще один шаг — на этот раз в сторону. Неторопливое, едва заметное движение, которое могло и вовсе ничего не значить.

И все же теперь грозный капеллан стоял так, что полностью загораживал от меня дверь.

— Да нет никакого секрета, ваше преподобие. — Я изобразил самую бестолковую и беспомощную улыбку, какую только смог. — Я совсем болезным родился. Думали, вообще помру — но бабка повивальная выходила. Она вроде как знахарка… была. Ну — так говорят.

— Знахарка? — усмехнулся Дельвиг.

— Это вроде ведьмы, ворожеи. Колдунья — только добрая, — на всякий случай пояснил я. — Она меня на ноги поставили — и потом приглядывала, до самой школы. А я любопытный был, приставучий — вот и научился, выходит…

— Видать, и правда Талант в тебе, гимназист — и немалый. Мог бы большим человеком в Ордене стать. — Дельвиг чуть прищурился, будто в очередной раз пытаясь просветить меня насквозь. — Но, как говорится, что выросло — то выросло… В общем, как ни крути — а помощь мне твоя пригодится, и еще как.

— Чем смогу, — отозвался я. — Служу… государю.

— Государева служба — это не к нам. У нас владыка повыше будет. — Дельвиг едва заметно улыбнулся и многозначительно указал взглядом на потолок. — А сейчас — ступай, гимназист. Если понадобишься…

— Если понадоблюсь — вызовете, — со вздохом закончил я. — Ясно.

Возня с несчастным Захаром заняла куда больше времени, чем казалось. Когда я вышел на улицу, там уже совсем стемнело. И неплохо было бы отправиться домой и, наконец, выспаться… но одно дело у меня все-таки еще осталось. Пусть не срочное, и даже не слишком важное — зато личное и, можно сказать, приятное.

Не зря же я загремел в карцер — в конце то концов.

Адрес неведомо куда подевавшегося Фурсова я выяснил еще утром, сразу после класса латыни, а вот отыскал не сразу: маленькие четырехэтажные домишки в конце Большой Подьяческой не только мало чем отличались друг от друга, но еще и стояли так тесно, что случайный гость на улице едва ли мог сообразить, где заканчивается один и начинается следующий.

Я зашел в тесный двор-колодец чуть ли не наугад — и все-таки не ошибся. Даже сверхчеловеческое обоняние не пробивалось сквозь привычные и могучие запахи бензина, сырости, лошадиного навоза и дыма, и отыскать следы проходившего здесь человека я, конечно же, не мог — но чутье справлялось и само по себе.

Фурсов где-то рядом. И ему, кажется, не слишком-то хорошо.

Я нахмурился и неторопливо зашагал по двору, на ходу «прощупывая» эфир на предмет чего-то знакомого… или наоборот — странного и чужого.

И у второй или третьей лестницы нашел и то, и другое: Фурсов точно был здесь. Спешил, нервничал — то ли торопился домой, то ли пытался удрать от тех, кто шел за ним следом. Я взялся за ручку на двери и поморщился — отпечаток чужого присутствия оказался каким-то гадким, неприятным — хоть уже и прошло около суток.

Внутри пахло точно так же, как и должно было пахнуть в копеечном доходном доме, который населяли работяги, мелкие торговцы и порой весьма сомнительные личности: в нос тут же ударил аромат табака, дешевой выпивки и пота. К счастью, порохового дыма я так и не почувствовал.

А вот кровь была. На втором этаже я сначала почувствовал запах, а потом увидел на перилах засохшие бурые отпечатки. И еще через несколько ступенек — отпечаток широкой ладони на стене. Фурсов дрался, пытался отбиться… но проиграл.

Впрочем, количество выглядело не слишком пугающим — даже небольшая лужица на площадке чуть выше скорее натекла из сломанного носа, а не из раны. Вздумай кто-то схватиться за нож — я бы нашел куда больше.

Или даже бездыханный труп.

Здесь Фурсов лежал… валялся без сознания — но потом все-таки нашел в себе силы встать и подняться по лестнице дальше. Домой, под самую крышу: как и я, они с матерью снимали комнату в мансарде. Дешевую и тесную, с низкими потолками. Можно сказать, чердак — вряд ли те, кто строил этот дом еще в прошлом веке, вообще предполагали, что здесь будет кто-то жить. Вместо полноценного пролета наверх вели деревянные ступеньки, верхняя из которых упиралась прямо в хлипкую узкую дверь.

Номера не было, но я и так знал, что пришел по адресу. Ничего похожего на звонок, конечно же, не имелось — так что оставалось только стучать… без ответа. Вряд ли хозяева решили выйти прогуляться на ночь глядя — так что я решил проявить настойчивость, и грохот тяжелых ударов прокатился вниз по лестнице. Тонкое дерево обиженно застонало, ясно давая понять — еще немного, и я проломлю дверь или вовсе снесу ее с петель.

Внутри, видимо, подумали точно так же — и до моих ушей донеслись торопливые шаркающие шаги.

— Чего надобно? — проворчал недовольный женский голос.

— А Фур… Дмитрий дома? — спросил я. — Я…

— Нету тут никаких Дмитриев… И не было никогда! Ступай, откуда пришел.

Да уж… Мне определенно не обрадовались. Впрочем, после того, что случилось вчера к ночи — неудивительно. Мать Фурсова то ли опасалась возвращения недоброжелателей, то ли готова была гнать прочь вообще любого.

— Это Володя Волков! — не сдавался я. — С ним все в порядке?

На этот раз ответа пришлось ждать чуть дольше. За дверью раздалось негромкое шушуканье — которое, впрочем, тут же переросло в сердитое шипение. Кто-то с кем-то спорил. Хозяйка явно все еще не хотела меня пускать, но битву все-таки проиграла: дверь приоткрылась, и в проеме мелькнуло бледное и испуганное женское лицо.

— Ну здравствуй, братец. — Плечистая фигура Фурсова заслонила мать и шагнула мне навстречу. — Ты какими… судьбами?

— Да так, — вздохнул я. — На тебя посмотреть пришел.

Мир вокруг полыхнул алым — и снова вернулся к нормальной темно-серой гамме. Но и этого крохотного мгновения ярости вполне хватило, чтобы пожалеть. О том, что Кудеяров получил недостаточно, бессовестно и несправедливо мало — по сравнению с тем, что заслужил.

За последние дни мы уже не раз дрались. Нещадно били — и огребали сами в таких количествах, что даже мое тело не успевало за ночь целиком залечить синяки, ушибы и ссадины. Но Фурсов выглядел так, что я с трудом представил, каких усилий ему стоило подняться с постели и дойти до двери.

Я едва узнал его лицо — на нем буквально не осталось живого место. Всю шею покрывали кровоподтеки, на костяшках обеих рук застыли уродливые буры корки, а пальца распухли — похоже, кто-то изрядно по ним потоптался, добивая уже поверженного противника. Нос распух чуть ли не вдвое, а лоб закрывала повязка. Обычного человека такие побои, пожалуй, и вовсе могли бы отправить на тот свет, но Фурсов не только ходил и кое-как говорил, но и даже находил в себе силы улыбаться.

— Ну что, насмотрелся? — поинтересовался он. — Хорош?

— Краше в гроб кладут. — Я с трудом подавил желание заехать кулаком по стене. — Кудеяр постарался?

— Да если бы. — Фурсов прикрыл за собой дверь и оперся спиной на грязную стену — стоять ему было тяжело. — Меня вчера с работы выперли, без копейки денег. А как домой пришел, так вижу — стоят… эти. Сказали, что на складе кража случилась, а грузчики все на меня показали. И теперь я, получается, денег должен.

— А дальше? — поморщился я.

— Дальше… Будто сам не знаешь. — Фурсов свесил голову на грудь. — Тут и к городовым идти без толку — эти бандюки с торгашами одна шайка-лейка. Свидетелей найдут, кого надо купят, а остальных запугают.

— И что делать думаешь?

— Да чего тут сделаешь? — мрачно усмехнулся Фурсов. — Был бы один — собрал чемодан — да на вокзал. В деревне, может, и не нашли бы… А с матерью куда я убегу? Небось, еще и приглядывают, скоты этакие.