— Кошкой паленой воняет, — Дуги заржал, закидывая назад кудрявую голову, и Бренн, неожиданно для себя, криво улыбнулся, не разжимая сухих соленых губ.
— Ну вот, одно доброе дело сделано, а теперь пора ошейник твой сраный срезать… — Деловито сопя, Дуги снова полез в рюкзак. С ошейником он справился минут через пять упорной работы ножовкой. К тому моменту, когда подлая железка, наконец, поддалась, Бренн согрелся и даже зажевал еще теплую картофельную лепешку, ни капли не раздражаясь на сопение приятеля и противный металлический визг за ухом.
***
Переулки Канавы знакомо воняли нищетой, рыбьими потрохами и нечистотами. Редкие фонари с сальными свечами, установленные на перекрестьях улочек, едва разгоняли густой сумрак. Им едва ли помогал тусклый свет из полуслепых окон лачуг и кабаков, возле которых, как всегда дрались или хрипели в лужах рвоты и крови завсегдатаи и случайные прохожие. Тут же, бахвалясь перед приятелями, пользовали лысых беззубых хуср не старше тридцати лет, изгнанных из Веселых домов за старость. Денег женщинам не давали вовсе — за изнурительный многочасовой труд они получали лишь миску жидкой похлебки с требухой и одобрительный хлопок по заду.
Несколько раз Бренн касался свободной шеи, одергивал под безрукавкой рубаху и чуть крепче наступал на пятку, чтобы лишний раз прочувствовать — он одет и обут, он в башмаках, как свободный горожанин, а не босой и голый, как жалкий порх. Пробираясь закоулками, они шли как две тени во мраке, и хотя на двух парней никто не обращал внимания, Бренн выдохнул с облегчением, лишь когда они свернули в темную трещину Переулка Утопленников, дохнувшую на них запахом стылого воздуха, плесени и отбросов. Ни одного фонаря или уличной жаровни, лишь тусклые проблески света пробивались из закопченых окошек обитаемых домов.
За эти годы заброшенная конюшня по соседству с их лачугой сгнила и перекосилась, грозя в любой момент рухнуть, а узкая, в одно окно, хибара горшечника, судя по сорванной двери, давно была необитаема. Изредка в старый материнский дом наведывался Морай, проверяя целостность досок, которыми была заколочена дверь и маленькое окошко. — И такая конура может пригодиться в нужный день, — приговаривал кузнец. Будто предвидел.
Бренн невольно замедлил шаг — он не появлялся здесь девять лет, и сейчас вдруг почувствовал, что он совсем иначе смотрит на все вокруг. И только сейчас ему в голову пришла испугавшая до дрожи мысль. Его отец был мореходом? Так рассказывала мать… Но в Канаве — беднейшем и проклятом квартале Нижнего города никогда не селились ни матросы, ни тем более, лоцманы или шхиперы… И что — отец поселил свою юную жену в развалюхе одного из самых тошнотных углов этого убогого места? Он шел вслед за Дуги, а мысль эта грызла и грызла его, вгрызалась в сердце, в голову…
Мать врала! Вот почему его гнобил и презирал гнусавый Джок, обзывая мать грязными словами, а самого Бренна ублюдком. Наверняка, она забеременела, будучи не замужем, и, судя по всему, ее просто выгнали из семьи. И она… скрывалась здесь, одна, беззащитная, опасаясь, что новорожденного отнимут у нее, безмужней и безработной, и отдадут на воспитание в Детское гнездо. Почему он понял это только сейчас… Потому что хотел верить, и не задумывался… Он не винил ее, понятно, что ей пришлось врать… Просто слишком больно было отказываться от образа отца, который так поддерживал его в детстве…
Сквозь щели досок на заколоченном окне их домика пробивались теплые нити света, а дверь была не заперта. Первое, что Бренн увидел, перешагнув щербатый порог, — обтянутую серой рубахой широкую спину Морая, который разводил огонь, присев у низкого очага. Тот неспешно обернулся, и его темное лицо, будто вспышка, осветила короткая улыбка.
— Как дошли? За вами никто не увязался? — спросил он, уже без улыбки глядя на Бренна.
— Никто, афи, — поспешил ответить Дуги. Бренн чуть кивнул, впитывая запах горького табака, висевшего в воздухе. Странная робость закралась в сердце, — правда ли опекун рад ему, и не погаснет ли эта радость, когда тот осознает, сколько хлопот доставит ему вернувшийся приемыш, за которого он заплатил огромные деньги? К ноге вдруг притерся мурчащий теплый комок — Шагги! Басовито гавкнув, кот задней лапой принялся топтать башмак Бренна, требуя взять его на руки. Он подхватил пушистого зверя и прижал к себе — живое тепло успокаивало.
— Будто чуял, что к тебе на встречу иду — все вертелся вокруг, то мурчал, то гавкал, да следом за мной и притащился, — улыбнулся Морай углом рта. — Да и Самсон весь день сам не свой — то и дело на улицу выбегал, будто ждал чего…
Морай вздохнул и поморщился, не отрывая взгляда от Бренна: — Вижу, ты стал совсем взрослым, и не по закону, а по сути… И я не особо этому рад… Цена больно высока…
Было ясно, что говорит он вовсе не о деньгах, отданных Джергу Ригану. Тяжело ступая, подошел. Твердая ладонь легла на затылок, и на миг напрягшись, Бренн тут же расслабился. Насколько разным может быть один и тот же жест, — когда тяжелая ладонь дрессировщика ложилась на его загривок, сдавливая шею, он чувствовал или равнодушное пренебрежение, или смертельную опасность… А сейчас… Сейчас — лишь тепло и заботу. Глубоко вдохнув, он понял, как сильно тосковал по запаху дыма, железа и огня, пропитавшему рубаху кузнеца.
— Времени у нас мало, — прогудел над ухом Морай, легонько отстраняя Бренна. — Не поговорить вволю. На Вишневую уж точно еще не раз кто-нибудь из твоих врагов припрется вынюхивать да выискивать, и мне надобно быть на месте — чтоб все видеть и все знать. А в Канаве к рассвету наверняка облавы пойдут…
— Откуда ты про облавы прознал, афи? — вскинулся Дуги. — Они ж всегда их неожиданно устраивают, чтоб врасплох застать…
— И прознавать тут нечего. Чтоб хозяину Казаросса угодить да деньгу поиметь, ради поимки твоего дружка расстараются. А где беглые, нищие да калеки хоронятся? Окромя дома на Вишневой, перво-наперво его тут начнут искать, ну а заодно и облаву устроят, чтоб проверить кто в сети попался…
Морай повернулся к Бренну, засучивая рукава, и поставил на стол бутыль с бледной зеленовато-синей жидкостью. — Давай-ка к делу… Рубаху снимай. Будем из тебя свободного человека делать… — Оттянув кожу на лопатке приемыша, он внимательно осмотрел клеймо Казаросса. — Краска глубоко въелась. Надо или срезать, или выжечь. Лучше выжечь — и быстрей, и крови меньше — запечется. И заразу огонь уймет… — говорил короткими, рублеными фразами Морай.
— Выжигай, афи… — пожал плечом Бренн, — не в первой…
— Тогда, глотни вот, — кузнец плеснул в кружку на два пальца жидкости из бутыли.
— Синюха?
— Она самая. Только малость покрепче будет, чем та, которой Мартен своих гостей поит, не в обиду тебе сказано, новый ученик, — он вскользь глянул на смутившегося Дуги. — Зато и боль уймет, и заснешь быстро… А то колотит тебя всего…
Глотнув, Бренн задохнулся, — синюха, как живое пламя обожгла пищевод, запалила костер в желудке и ударила в голову. — Ну, ты и скажешь, афи, — малость покрепче, — пробормотал он, откашлявшись. Сжал зубами тряпку, которую ему сунул Дуги, уперся ладонями в столешницу и уставился на затертый рисунок парусной лодки, выцарапанный на ней столовым ножом года в четыре.
С неприятной процедурой Морай тянуть не стал. Взяв из пылающих углей накаленное до нужной температуры тавро, одной рукой он придавил плечи Бренна к столу, — и левую лопатку тут же прострелило кошмарной болью, пробившей тело от поясницы до глазных яблок. Дуги сморщился, будто жуткую процедуру проделывали именно с ним. А Бренн замычал, грызя тряпку… Проклятье! Как он не храбрился, как не строил из себя ко всему привычного бойца, к такой боли не притерпишься. Хотя за месяцы дрессировок он не раз получал ожоги, но к «ласке» раскаленного железа так и не привык.
Глухо бормоча в бороду наговор, опекун наложил на рану повязку, пропитанную пахучей мазью, и в несколько слоев закрепил ее чистыми полотняными бинтами. — Лечишь меня как лошадь, — просипел Бренн, ощущая, как в месте ожога боль чуть стихает, переходя из острой в ноющую.
