Черт возьми, но и этот вестибюль тоже превратился в узкий и низкий ход, где было место только для потока, переставшего скакать и образовавшего глубокое озеро; чтобы его пересечь, нужна пневматическая лодка, а у нас ее не было. Но у «них» ее тоже не было, и мы, как и они, нашли узкий и неудобный, повисший над водой карниз. Влезть на него и пробраться по нему с нашими тяжелыми тирольскими мешками было очень трудно.

Падение в озеро могло быть чревато серьезными последствиями, и мы всеми силами старались этого избежать.

Взгляд на альтиметр показал, что мы спустились среди скал на 60 метров ниже лагеря топографов, но так как перед этим много раз приходилось подниматься, прежде чем достичь этой глубины, то в конце концов это все компенсировалось, и я отметил с некоторой досадой, что мы находимся на общей глубине всего 520 метров.

Впечатление мимолетное и быстро забывшееся, потому что мы опять попали в большое расширение — зал, где все терялось во мраке. Из-за скудости освещения зрение далеко не проникало, но зато слух надежно осведомил нас о присутствии потока, ворчавшего вдали под гулкими, по-видимому, гигантскими сводами.

Приютившись на обрывистом мысу, мы решаем зажечь магниевый факел — если верить этикетке, горящий три минуты. Несмотря на ослепительную силу света, сопровождавшегося султаном дыма, мы не получили никакого представления о размерах зала. Правда, мрак вокруг рассеялся, отступил; но только отступил, не открыв ничего из конфигурации места. Зал оставался таинственным, но, несомненно, был огромных размеров и, казалось, имел наклон вниз; шум потока затихал где-то глубоко внизу.

В жизни моей не видел- ничего подобного, ничего настолько колоссального.

Действительно, зал оказался очень наклонным, и продвижение по нему было поразительно похоже на спуск от скалы к скале в горах, когда оставляешь позади очень пересеченную вершину. Но вместо яркого света больших высот, где воздух легкий, озонированный и пронизан ультрафиолетовыми лучами, здесь мы углублялись в ночь подземных областей, где воздух полон эманаций земли и радиоактивных излучений, выделяемых первичными породами.

Когда мои собственные телодвижения и положение равновесия позволяли, я забавлялся, наблюдая особенности альпинистских стилей моих спутников. Совершенно различными приемами и при помощи совсем разных движений им все же удается не разъединяться, и они то идут за мной по пятам, то уходят вперед в этом Пробеге по пропасти, куда нас сбросили уже много часов назад.

Забавляюсь также и тем, что все мы трое несем архаичные, неуклюжие и обременяющие ацетиленовые фонари, лишающие возможности пользоваться одной из рук. Иногда мы заставляем двигаться каменные глыбы или сыплем из-под ног каменные дожди; эти случайности сопровождаются предупреждениями, очень быстро передающимися от одного к другому, — то веселыми восклицаниями, то глухими, а подчас и откровенными проклятиями, в зависимости от того, был ли «катаклизм» невинным, или угрожающим. И подумать только, что «топо» прошли здесь с их чертовой лентой, треногой и с их вековечной съемкой!

Но вот новый знак, как будто отмечающий окончание — самую дальнюю и самую низкую часть грандиозного зала.

На самом деле именно это и хотела отметить передовая партия четыре дня тому назад: конец зала, названного залом Шевалье в честь нашего друга и коллеги, французского спелеолога, президента Французского спелеологического общества и победителя пропасти Тру де Гляз. Возможно и даже наверное, имя Шевалье пришло в голову членахм передовой партии потому, что им казалось, что они приблизились или перешли на глубину 600 метров, очень близкую к глубине 658 метров Тру де Гляз.

Впоследствии мы узнали, что это было официальное крещение с криками «ура» в честь Шевалье и раздачей рома, предназначенного отогревать замерзших экспедиционников и придавать им бодрости для продолжения работы.

Думаю, что этот «посошок» был очень кстати, потому что мы со своей стороны заметили, что отсюда трудности еще больше увеличились, все усложнилось. Дальше пришлось пробираться в очень пересеченном и извилистом туннеле, где поток, занимавший всю ширину и местами перепадавший через выступы, заставлял нас прибегать к очень рискованным приемам.

И вдруг — апофеоз! Мы вышли, наконец, из этого вестибюля и оказались на балконе; стоя на нем, можно было только догадываться о лежащей ниже и уходящей вдаль огромной пустоте. Под нашими ногами поток падает каскадом, уходя в черноту до глубины, которую мы не могли оценить. Магниевый факел трещит, освещает изумительный плафон в виде купола, к которому поднимается толстая колонна дыма; потом все опять погружается в тьму. Мы не увидели ничего, что хотели бы увидеть, то есть форму и размеры пещеры.

Пока вынимаем из мешков и разворачиваем в пустоту 40 метров лестницы. Но этого оказалось мало, чтобы спуститься вдоль неприятной сланцевой стены, и мы закончили спуск на веревках, оказавшись у подножия каскада, где поток возобновил свой беспорядочный бег по залу, превосходившему размерами все, что мы видели в тот день под землей.

Продолжая идти дальше среди чудовищно нагроможденных громадных каменных обломков и спустившись по очень наклонному завалу, мы вышли на единственное горизонтальное место пещеры: на пляж шириной 40 и длиной 80 метров, состоявший из огромных окатанных валунов. Здесь поток, выпитый своими собственными аллювиальными отложениями, просочившись, убегал, исчезал окончательно, потому что пропасть здесь оканчивалась!

В конце пляжа известняковая стена высотой в 100 метров замыкает гигантский зал, где поместились бы два собора Парижской Богоматери: длина его больше 200 метров, ширина 120, а высота 100 метров.

Этот зал получил название «Зала Верна» в честь лионских скаутов, принадлежащих к клану Верна (по имени грота Верна).

Выйдя из лагеря в зале Лепине в 8 часов утра, мы дошли до последней стены в 17 часов; дошли измученные, но счастливые.

Усталость, валившая с ног и временами приводившая в отупение, красноречиво читалась на лицах — что видно и на снятых внизу фотографиях.

Утомление проявлялось по-разному: например, когда Леви хотел написать на стене G.S.P.S.M. (Спелеологическая группа Пьерр-Сен-Мартен), то написал буквы наоборот, а одну пропустил совсем.

Но были, конечно, моменты просветления, и нетрудно поверить, что с альтиметром мы уже, конечно, сверились со всей серьезностью и нетерпением. Надо сказать, что мы не соглашались с цифрами, полученными топографами, думая, что к концу зала Шевалье они сами наполовину спали от усталости.

Короче говоря, я еще раз распаковываю драгоценный прибор. О боже, стекло разбилось, и трещины расходятся во все стороны!

Но испуг быстро прошел. От удара, происшедшего, вероятно, во время последнего спуска по лестницам, стекло только треснуло, но игла не пострадала.

Я осторожно кладу на землю прибор, но Леви вдруг вмешивается:

— Вы плутуете!

— То есть как это плутую?

— Да, вы плутуете, вы кладете не в самом низком месте пропасти.

И, хитро улыбаясь, он мне показывает пальцем у подножия большой стены яму в метр глубиной, неоспоримо самую низкую точку пропасти!

Альтиметр окружен, по нему похлопывают, и чтение делается в нониусе, то есть в десятых долях миллиметра; результат — 729 метров, затем плюс один метр на яму у стены, куда поместить прибор невозможно.

Итак, пропасть Пьерр-Сен-Мартен глубиной 730 метров — самая глубокая в мире[46].

Между тем я замечаю медленно ползущую по скале многоножку, нечто вроде обесцвеченного, белого как снег тысяченога. Я указываю на насекомое доктору, энтомологу группы; доктор ловит многоножку и сажает ее в трубку со спиртом, говоря: «Самое глубинное насекомое в мире».

Восемнадцатого августа в 4 часа утра, то есть после 19 часов непрерывного марша, мы прошли 6 километров (вперед и назад вместе) среди фантастического подземного хаоса и вернулись в зал Лепине. Там мы нашли с ничем не омраченной радостью наши палатки и спальные мешки. Подчеркиваем, с «неомраченной» радостью, потому что с жадностью посмотрев на альтиметр, увидели, что он вернулся назад к своему исходному показанию. Итак, круг завершен — контрпроверка это доказала; теперь правильность зарегистрированных цифр уже не вызывает сомнений, и мы можем спать спокойно.