Таким Жильсон увидел Бонавентуру — сочетающим религиозный опыт с систематическим умом. В этом двуединстве Бонавентура был истинным францисканцем.
Подход Жильсона к теме Бонавентуры был новаторским подходом, инициировавшим дальнейшие исследования в этом направлении. Предложив свою трактовку исторических фигур, он не «закрывает» источники, напротив, зовет учеников продолжить начатый им путь.
Уже в первом издании «Философии Средних веков» Жильсон сумел точно определить, в чем своеобразие Бонавентуры. Издание 1944 г. в основном повторяет первое издание, добавляя к однажды сказанному некоторые нюансы: «Чтобы понять св. Бонавентуру, надо рассматривать его книги как законченные работы, а не как более или менее удачные наброски к работам его современника св. Фомы (что нередко делают). Доктрина св. Бонавентуры проистекает из его собственного духа и имеет в виду строго определенную цель».
Вообразим, что кто-то попытался бы применить к текстам, собранным в десяти томах ин-фолио издания Куараччи, прием, рекомендованный Бергсоном: «Выявить несколько основных идей, которым подчинены все остальные соображения, и среди этих идей одну главную и затем найти некий изначальный, рожденный интуитивным прозрением образ, из которого проистекла главная идея и все остальное». Жильсон подробно пишет об этом в заключении к «Философии св. Бонавентуры». Центральный образ для Бонавентуры — Христос, исходя из которого можно постичь все на свете и, постигнув все на свете, вернуться к Нему. В этом трагическом ключе мысль предстает Бонавентуре как орудие спасения: история может быть понята лишь исходя из указанного центра, в свете которого теология обретает цельность, а философия получает способность к развитию. Задача человека, ныне прозябающего как бы на окраинах небесных селений, в предвкушении радости бесконечного, которая одна только способна его насытить.
Жильсон-историк уловил у Бонавентуры систему, плохо понятую другими историками. Напомню, что Жильсон писал полвека назад, когда требовалась некоторая смелость, чтобы говорить правду о подобных вещах. Там, где другие видели немощь и отсутствие порядка, Жильсон открыл смысловую насыщенность и жесткую структуру; это относится к таким произведениям Бонавентуры, как «Breviloquium, Itinerarium, Hexaemeron». Бонавентура не путал философию с теологией, он знал, где должен звучать голос разума, а где голос веры; к систематизации его толкало всеохватывающее мистическое чувство, отсюда богатство и целостность его доктрины.
Таким образом, «мистический синтез средневекового августинианства был уже подготовлен». Жильсон подчеркивает, что этот синтез должен был быть философским, так как он объясняет сверхъестественное, без понимания которого природа человека остается неразгаданной загадкой.
Философия св. Фомы, завершающая развитие христианского аристотелизма, и философия Бонавентуры, заключает Жильсон, дополняют друг друга, как две наиболее универсальные интерпретации христианства, и именно потому, что они дополняют друг друга, они не могут ни исключить друг друга, ни совпасть.
Резюме: «Когда читаешь "Малые труды" («Opuscules») и даже "Комментарий" к изречениям, складывается впечатление, что имеешь дело со св. Франциском Ассизским, который на сей раз не забыл облечь свои мысли в философскую форму».
Но действительно ли речь идет о философии? Пристальное чтение «Философии св. Бонавентуры» открывает в ней целый ряд двусмысленностей.
Начиная с той главы, где речь идет о естественном разуме, мы сталкиваемся с вопросом различения разума и веры. Это различение нужно Бонавентуре, чтобы оправдать познание путем веры. Если философия есть познание истины посредством только разума, то теология ставит на первое место веру, которая в себе самой находит подтверждение того, во что верит. Бонавентура подчеркивает, что рациональное знание, будучи одним из основных элементов природы человека, является всего лишь отражением падающего на наши лица творческого света. Он не забывает отметить, что рациональное знание, преданное самому себе, легко может впасть в заблуждение, и только вера способна прояснить ему путь.
С точки зрения Бонавентуры, разум и вера тяготеют друг к другу, при том, что у того и другой свой предмет и способ познания. Падшая природа человека не позволяет ему обойтись без помощи сверхъестественного, в противном случае он «останется в стороне от общей икономии прозрений и будет обречен делать ошибки».
И дело не только в различиях между философией и теологией. Обнаруживая недостаточность рационального знания, Бонавентура отводит философии посредническую функцию — это «путь к иному». Вера позволяет «пройти участок, освещенный разумом, и обратиться к сладости созерцания».
Легко увидеть, насколько такой взгляд отличен от взгляда св. Фомы. Те, кого смущает оценка Жильсоном Бонавентуры, склонны судить о нем с точки зрения св. Фомы. Но историк должен сохранять объективность, если хочет понять своеобразие того или иного мыслителя.
«Философский разум явился из иных сфер и устремляется в иные сферы». Вслед за Александром Гэльским Бонавентура считает, что ни понять по-настоящему сущность Бога, ни совершенно его игнорировать разум не в состоянии. Если существование Бога становится очевидным, убедить в этом кого-либо чисто философским путем невозможно, так как за логическими рассуждениями скрывается предшествующий опыт. «Надо иметь опыт относительно существования Бога, чтобы прийти к логическому выводу на сей счет». Вот почему Бонавентура придает высокую ценность свидетельству св. Ансельма, считавшего, что познание Бога является естественной способностью души.
С позиции Бонавентуры, констатирует Жильсон, философия, опирающаяся лишь на свои собственные ресурсы и не принимающая помощь со стороны, не может прийти к истинному познанию евангельского Бога живого, Отца, Сына и Святого Духа. Но если философия отправляется от веры в Бога живого, Отца, Сына и Святого Духа и принимает на себя посредническую функцию, она становится метафизикой, как ее понимает Бонавентура, т. е. истинной философией, которая приводит в движение все силы разума, чтобы от теологии Слова обратиться к философскому осмысливанию идей.
Становится понятным суждение Бонавентуры, считающего Аристотеля ученым, а Платона мудрецом. Отрицая идеи, Аристотель остается в рамках науки и не проникает в область метафизики.
После Жильсона о Бонавентуре появилось много новых работ, но они не противоречат тому, что было сказано Жильсоном на данную тему полвека назад. Это относится и к тщательно исследованному им вопросу о символике, занимающему центральное место в метафизике аналогий. За внешним беспорядком и разнообразием вещей прослеживаются нити аналогий, связывающих их друг с другом и соединяющих их с Богом. Для Бонавентуры творение есть отношение по преимуществу, и задача состоит в том, чтобы, отталкиваясь от многочисленных его знаков, восходить к Единому, к Богу живому, который есть Причина и Образ, Отец, Сын и Святой Дух. (Г.Урс фон Бальтазар в своей на свой лад гениальной книге «Herrlichkeit»[1270], в той ее главе, где речь идет о Бонавентуре, лишь иллюстрирует взгляды Жильсона).
Философия и здесь выполняет посредническую роль, как она это делает в вопросе о метафизике света или семенах разума.
Нужно было очень хорошо знать всю историю средневековой мысли, чтобы написать главу об интеллектуальных озарениях так, как написал ее Жильсон. Необходимо было выявить узы, связывавшие Бонавентуру и св. Августина, и в то же время иметь в виду все посредствующие между ними фигуры. Так, проблему отношения самотождественности пути и ее способностей по-новому решил Александр де Хейлс, как это хорошо показал монсиньор О.Лотэн. Но Бонавентура пошел дальше, употребив в данном плане понятие редукции: способности души едино сущны ей и редуцируются в зависимости от тех условий, в которых она пребывает. Отнюдь не будучи случайными, они выступают как факторы, «непосредственно провоцирующие душевную субстанцию на самопроявление».
