Это правда, что с психологической точки зрения всякое утверждение относится к существованию. Но нельзя ввести существование в логику, не смирившись со смешением порядков. Признаемся также, что подобного смешения трудно избежать, поскольку оно проистекает из уже указаной фундаментальной двойственности глагола есть. Но на сей раз такая двойственность ставит новую проблему. Почему этот глагол, исходно обозначающий существование, спонтанно приспособился к функции связки, которую он выполняет в стольких языках? Дело в том, что способ образования языков определяется не задачей облегчить составление трактатов по логике, а потребностью выразить реальное содержание мысли. Но переживаемая мысль действительно мыслит свои высказывания как истинные или ложные; и в конечном счете их истинность или ложность действительно определяется существованием или несуществованием объектов или отношений, которые утверждаются или отрицаются в высказываниях. Прошли века с тех пор, как было замечено (и это замечание до сих пор остается в силе): суждение в конечном счете имеет в виду не сущность объекта, а его существование; именно это существование служит основанием истинности суждения[1100]. По этой причине многие языки превратили глагол есть в связку; и в этом смысле вновь будет верным сказать, что даже в качестве связки он сохраняет экзистенциальный смысл — или, как утверждают некоторые логики, даже атрибутивные суждения являются экзистенциальными. Добавим только, что данное положение истинно везде, за исключением именно логики. Будучи наукой и искусством формальных законов мышления, логика не достигает существования, потому что не достигает реальных условий истинности или неистинности высказываний. Так что в логике нет экзистенциальных суждений. А те из них, чье присутствие порой констатируется логиком, когда он случайно их обнаруживает, не играют в ней никакой роли: они исчезают, как только их опознают.
Поистине достоин размышления тот факт, что грамматика ставит нас перед суждениями, не ассимилируемыми логикой. Коль скоро тут возникает онтологическая проблема, нужно определить ее параметры в терминах, заимствованных из самого живого языка, т. е. попытаться схватить мысль в ее истоке, где она спонтанно отливается в словесную форму. Метафизику часто упрекали в том, что она представляет собой всего лишь анализ языка и некритически перенимает все иллюзии наивного сознания; но, может быть, здесь всё лишь иллюзия. Напротив, ничто не доказывает a priori, что мышление не обладает всей полнотой прав на то, что составляет наиболее устойчивое ядро реальности. Быть может, метафизика и здравый смысл обладают не двумя разными истинами, а одной и той же, только более или менее глубоко схваченной и по-разному выраженной. Нет ничего невозможного в том, чтобы дважды обнаружить одно и то же существование: до понятия и после понятия, в обиходном языке и в языке метафизики.
К несчастью, довольно трудно следовать здесь за подсказками языка, потому что они не обязательно совпадают в разных наречиях, и даже в одном наречии, нам известном изнутри, первоначальный смысл корней часто ускользает от нас. Языки имеют позади себя века развития логики, и даже их грамматики, как мы видели, подверглись глубокой логизации. Нет ничего удивительного в том, что они несут на себе логическую печать. Сам глагол есть, чья экзистенциальная функция несомненно предшествовала копулятивной, так часто использовался в роли связки, что некоторые современные языки уже колеблются относительно его смысла. «Я есмь» без каких-либо колебаний означает «я существую»; но уже «он есть» кажется менее очевидным — как если бы мы ожидали здесь услышать некий случайно забытый предикат. Любопытный парадокс заключается в том, что глагол est сам по себе утратил способность означать существование, так как обычно его заменяют во французском языке либо безличным выражением il у а, либо личной формой глагола existe[1101]. Сам факт, что мы обычно говорим существование, существовать, чтобы указать на то, что в норме должен был бы обозначать глагол быть, достаточно свидетельствует об экзистенциальной девальвации, которой подвергся этот глагол. Ведь его собственная функция заключается в том, чтобы говорить: то, что есть, есть; а то, что не есть, не есть. Что же касается глагола exister, он обозначает в первую очередь не то, что мы сегодня называем существованием, а первоисток существования. Итак, когда мы хотим сказать, что некоторое сущее поистине есть, и говорим, что оно существует, мы замещаем слово, исходно обозначавшее то, что мы хотим сказать, словом, исходно обозначавшим нечто другое. Поэтому не приходится ожидать, что, даже если удастся отыскать первоначальный смысл корней, это позволит коснуться их самого глубокого и самого подлинного смысла. Только свободная рефлексия над языком, сбросившая путы как лексикографии, так и логики, позволяет вернуться к первичным ориентациям мышления, сохраняющим свою устойчивость под всеми флуктуациями слов.
Для того, чтобы экзистенциальное суждение, взятое в его самой обычной форме: χ есть, стало внятным, нужно допустить, что реальность содержит в себе элемент, трансцендентный по отношению к самой сущности, и что наше интеллектуальное познание естественным образом способно улавливать этот элемент. Так что для нас, как для Платона и Плотина, имеется нечто «сверхсущностное», — но это не Благо и не Единое, а сам акт существования. Коль скоро он запределен сущности, то запределен и понятию. Таким образом, допустить возможность познания сверхсущностного — значит допустить, что наше познание способно простираться за пределы понятия. Иначе говоря, если всякий реальный предмет содержит в себе нечто большее, чем сущность, наше знание всякого реального предмета, чтобы быть адекватным, тоже должно содержать в себе нечто большее, чем понятие предмета и его дефиницию. Метафизический реализм сущности выказывает здесь свою радикальную недостаточность. Конечно, верно говорят, что предмет есть «нечто, что совершенно определено, но чье определение нам пока неизвестно, и, следовательно, необходимо открыть»[1102]. Однако нужно добавить, что если предмет есть нечто совершенно определенное своей сущностью, он также есть нечто совершенно определенное — в другом порядке — своим актом существования. Поэтому если наше познание должно достигнуть предмета в его глубочайшей реальности, оно должно достигнуть его в этом последнем акте, который в конечном счете определяет все существующее.
Поскольку этот акт нельзя ухватить в понятии, остается одно из двух: либо познать его невозможно, либо он познается суждением, которое само есть акт. Конечно, суждение есть акт не в том же смысле, в каком им является существование. Существование вещи — первичный акт, из которого проистекают, в соответствии с формулой актуализируемой сущности, все действия вещи. Напротив, суждение — вторичный акт: операция, посредством которой мы соединяем или разделяем понятия. Но сразу же бросается в глаза, что экзистенциальное суждение — операция совершенно особого рода: она заключается не в соединении либо разделении понятий (соединении через утверждение и разделении через отрицание), а в утверждении либо отрицании реального существования определенного субъекта. Именно это мы имели в виду, когда говорили, что суждение «Сократ есть» не означает «Сократ есть сущий» — что было бы справедливо как в отношении реального, так и в отношении возможного Сократа. Оно означает, что Сократ существует реально. Итак, проблема состоит в следующем: как и почему эта операция интеллекта, будучи вторичным актом, способна достигать первичного акта своего объекта?
Чтобы это понять, сперва нужно, как этого требует верный своему духу реализм, отказаться от абстрактной постановки проблемы. Речь идет не о том, каким образом интеллект вообще способен, на манер зеркала или фотоаппарата, фиксировать сущности предметов вообще. Мы ничего не выиграем и от дублирования этого интеллекта чувственностью вообще, если захотим объяснить, как этот интеллект вступает в отношения с материальными и, значит, чувственными предметами. Поставить проблему реалистически — значит прежде всего вспомнить о том, что познаёт не интеллект и не чувственность, а человек. Познающий субъект обладает той же полнотой реального существования, что и познаваемый объект. И это существование того же рода — в том смысле, что субъект есть сущность, актуализованная актом существования. Мы не требуем здесь изменить античное определение человека как «разумного живого существа». Оно остается точным и останется таковым до тех пор, пока сам человек будет оставаться живым существом, наделенным разумом. Однако надо напомнить, что данное определение приложимо лишь к сущности человека вообще. Если речь идет о реальном человеке, следует сказать, что он есть эта самая сущность, актуализованная своим существованием. Если мы допускаем как факт, что интеллект по природе способен схватывать сущности, почему не допустить, что существующее, наделенное интеллектом, по природе способно схватывать другие существующие? Прежде чем выполнять свои, так сказать, вторичные операции осмысления, интеллект выполняет ту первичную операцию, в силу которой он существует. Это настолько верно, что всякая доведенная до конца субъективная рефлексия, как рефлексия Декарта, в итоге останавливается перед этой непосредственной первоочевидностью: существованием самого субъекта, которое схватывается мыслью. Первый шаг Декарта безусловно и неоспоримо легитимен. Вспомним его собственные слова: «И вот, обратив внимание на то, что эта истина: я мыслю, сделовательно, я существую, столь тверда и несомненна, что даже самые экстраваганные предположения скептиков не были способны поколебать ее, я рассудил, что могу безоговорочно принять ее в качестве первого начала той философии, которую я искал». Нет ничего вернее — но при двух условиях. Во-первых, это первое начало должно непосредственно полагаться как транскрипция реальности: истинно, что если я мыслю, я существую — но истинно именно потому, что, как говорит сам Декарт, чтобы мыслить, нужно существовать. Коротко говоря, формула я мыслю, следовательно, существую может означать лишь одно: если я знаю, что мыслю, то я знаю, что существую; но было бы неверно сказать, что так как я мыслю, я существую. Напротив, именно потому, что я существую, я мыслю — и только поэтому будет истинным высказывание «я мыслю, следовательно, существую». Во-вторых, не нужно приписывать этому принципу какое-либо привилегированное положение по отношению к формуле: если я воспринимаю сущие, значит, они суть. Декартовский принцип есть лишь частный случай такой формулы[1103]. Мыслящее существо, воспринимающее самого себя, непосредственно выражает себя в суждении, которым утверждает собственное существование. Точно также мыслящее существо, воспринимающее другие предметы, непосредственно выражает их в суждении, которым утверждает их существование. В обоих случаях резон один и тот же: во всяком сущем, каково бы оно ни было, актуальное существование есть то, что в нем первично.
