Это хитроумное решение прежде всего предполагает, что некоторое простое понятие, сравнимое по природе с понятием роза, отвечает словам быть в настоящем. Но мы должны здесь различать два термина — быть и в настоящем, причем последний представляет собой то же самое, что и более сложный термин в настоящем времени. Но примем его за простой термин. Достаточно ли присоединить его к понятию быть, чтобы помыслить, что наши розы существуют? Очевидно, нет. Понятие «бытия вообще» не меняет своей природы от того, что мы определяем его понятием «настоящего времени вообще». Я могу отвлеченно мыслить прошлые, настоящие или будущие розы, имея в уме лишь возможные розы в прошлом, настоящем или будущем. Правда, высказывание «розы суть в настоящем» действительно утверждает актуальное существование; но это происходит не потому, что в нем присутствует понятие настоящего времени, которое ничего не добавляет к глаголу. Остается предположить, что это происходит потому, что высказывание заключает в себе глагол суть. И его достаточно. Не настоящее подразумевает существование, а существование подразумевает настоящее — причем настолько, что оно, можно сказать, и есть настоящее. Поэтому нет такой идеи, которая добавлялась бы к глаголу быть и тем самым превращала его в обозначение существования: он сам по себе обозначает существование, причем с полным правом.

Но, может быть, ситуация предстанет под совершенно другим углом зрения, если обратиться к грамматике не логиков, а чистых грамматистов узуса? Скажем сразу: мы не много выиграем, ибо они сами признают себя в затруднении. «Теория глагола, — говорит один из них, ближайший к нам по времени, — есть то, что больше всего затрудняло всех грамматиков древности и Нового времени; и она же есть, надо признать, то, что в наибольшей степени изобилует неправильностями, исключениями, аномалиями и вообще всякого рода затруднениями»[1087]. Это так — и тем более имеет смысл к ним обращаться: ведь затруднения, которые испытывает этого рода грамматика, прежде всего связаны с ее непрестанными усилиями смоделировать себя соответственно сложности языковых явлений, вместо того чтобы упрощать их, насильно подчиняя законам логики. К тому же здесь эта грамматика в очередной раз подтверждает свою стабильность, чего никак нельзя было ожидать вначале. Если обратиться к одной из классических дефиниций глагола — дефиниции Присциана, то собственной функцией этой части речи окажется обозначение действия и претерпевания вместе с характеристиками времени и наклонения: Verbum est pars orationis cum temporibus et modis, sine casu, agendi velpatiendi significativum (Глагол есть часть речи, обладающая признаками времен и наклонений и не обладающая признаком падежа, обозначающая действие или претерпевание»[1088]. Сотни раз повторенная грамматиками узуса, эта дефиниция и сегодня до некоторой степени остается в силе. Она оставила заметный след даже на той грамматике, которая провозглашает своим основанием новую теорию языка и автор которой начал с того, что сказал «прощай» Присциану[1089].

Одна из задач языка, говорит этот новый грамматик, — «выражать действия и состояния»[1090]. Действие и состояние могут быть выражены именем, когда их нужно просто назвать или представить; но когда нужно высказать действие, т. е. выразить его как таковое, «глагол остается преимущественной формой. Как было справедливо замечено, он выражает действие во времени и наклонении»[1091]. И кто же это заметил, как не Присциан? Конечно, кое-какие перемены здесь видны. Нас открыто просят не считать вслед за старой грамматикой «частей речи», будто один лишь глагол обладает привилегией выражать действие во времени и наклонении. Нас заверяют, что высказывание «Вперед!» есть императив, который, однако, не является глаголом. Здесь многое можно было бы сказать; но предоставим грамматикам решать этот вопрос. Для нас в первую очередь важно то, что, старое или новое, остается истинным в любом случае: специфический характер означивающей функции, которая приписывается здесь глаголу. Если это и не прощание с Присцианом, то, по крайней мере, прощание с Аристотелем. Ибо хотя Аристотель при случае признавал эти грамматические признаки глагола, логический уклон его мышления не позволил ему увидеть их последние импликации. Аристотелю совершенно неведома эта особая характеристика глагола — служить знаком выполненного действия, — которую, напротив, выявляет анализ грамматического узуса. Для Аристотеля глаголы суть имена, означающие не выполненные действия или возникшие вследствие них состояния, а понятия, соответсвующие таким действиям и определяющие их природу. Иначе говоря, они суть, как сказали бы сегодня, «имена действия» [nomina actionis]. Так, высказывание «он отправляется» означает для Аристотеля не акт выхода в путь, но «отправление», как и «он выходит» означает не сам акт покидания места, где некто находился, но «выхождение». Здесь перед нами грамматика логика, который заблуждается, и грамматиста, который прав. Глагол становится именем только тогда, когда за ним не признают его собственной функции в языке; а эта функция в том и состоит, чтобы обозначать действие во времени и наклонении.

Если это так, что происходит с глаголом есть? С точки зрения логической грамматики, проблема решается просто. С этим глаголом происходит то же, что и со всеми другими глаголами: он исчезает как таковой. Но его исчезновение гораздо более тотально, ибо из него даже нельзя сделать имени. Как раз это мы имеем возможность констатировать, прослеживая в классической теории предложений редукцию глагола есть к роли связки. В некотором смысле, как мы видели, грамматика логицистов возносит глагол есть над всеми остальными. Более того, она превращает его в единственный глагол, так как все прочие оказываются в конечном счете формами, акцидентально разрушенными привходящим в них понятием частного действия. Но мы также знаем, какой ценой досталось такое превосходство. Единственного глагола есть отныне достаточно потому, что он никогда не имел другой функции, кроме функции связки, т. е. атрибуции предиката субъекту предложения. Глагол «читать» можно свести к глаголу «быть» потому, что он означает просто «быть читающим». В «быть читающим» есть имя «читающий», которое означает «чтение»; что же касается «быть», это даже не имя, а чистый и простой символ атрибуции одного имени другому. Вне такой функции утверждения он не имеет смысла. Об этом с максимально возможной ясностью говорил еще Аристотель: «Глаголы, высказанные сами по себе, суть имена и что-то обозначают (ибо тот, кто говорит их, останавливает свою мысль, а тот, кто слушает, внимает им); однако они еще не указывают, есть ли предмет или нет, ибо "быть" или "не быть" — не обозначения предмета, так же, когда скажешь "сущее" просто, само по себе, ибо само по себе оно ничего не значит и лишь указывает на некую связь, которую, однако, нельзя мыслить без составляемых»[1092]. Например, сказать, что «Сократ есть человек», — значит высказать нечто; но если я говорю: «Сократ есть», то термин есть не представляет значения, имеющего отношение к Сократу. Я говорю, но ничего не высказываю. Такая грамматика и такая логика, где экзистенциальное суждение сводится к грубому утверждению субъекта, естественны для всякой онтологии, отождествляющей существование с сущностью существующего субъекта.

Совершенно иначе обстоит дело в грамматике грамматистов. Естественно, глагол быть здесь тоже выражает действие — но действие особого вида. С точки зрения реального смысла, определяющего в таком подходе всю грамматику, глаголы разделяются на два основных класса, как и сами обозначаемые ими действия. Одни действия переходят на объект и называются объектными — например, «вы видите результат». Другие действия не переходят на объект, но как бы замыкаются на субъект; это так называемые субъектные действия: скажем, «ударила молния». Не вызывает сомнений, к какому классу принадлежит глагол быть: это субъектный глагол. Причем субъектный по преимуществу, если верно, что «первое из субъектных действий — действие существования»[1093]. В действительности не имеет значения, в какой словесной форме выразится этот фундаментальный факт. Это решает языковое употребление, которое здесь является господином. Скажем ли мы это есть, это существует или это имеется, смысл остается одним и тем же: все эти формулы обозначают тот первичный акт, который осуществляется субъектом. Действительно первичный, потому что без него не было бы субъекта.