Итак, не следует воображать метафизическое соединение сущности и существования как некое физическое соединение двух элементов, каждый из которых уже должен обладать конкретным существованием для того, чтобы соединение, призванное его объяснить, стало возможным. Существующее состоит не из других существующих вещей, а из элементов, которые равно принадлежат к порядку бытия, но в разных отношениях. Эти соединяющиеся элементы не только могут быть ничем друг без друга; но для того, чтобы между ними было возможно реальное соединение и различение, каждый из них действительно не должен быть ничем из того, чем является другой. Именно так обстоит дело. В конкретной реально существующей субстанции форма, взятая сама по себе, есть не-бытие актуального существования, ибо именно как форма она обладает существованием только по причастности. Если же от небытия актуального существования мы обратимся к небытию акта, или формы, посредством которой некоторая вещь причастна к существованию, то этим небытием окажется материя, по природе лишенная такого акта. Что касается субсистентной формы, она предстанет не как небытие, а, напротив, как сущий акт. Точнее говоря, форма сама по себе есть форма, причастная высшему акту, т. е. существованию[883]. Здесь мы вновь, в другом обличье, обнаруживаем ту же онтологическую двойственность, которую уже отмечали внутри самой субстанции. Материя обладает актуальным бытием только благодаря форме. Кто же станет отрицать реальное различение материи и формы у св. Фомы? В свою очередь, соединение материи и формы получает существование только от акта esse, по отношению к которому оно само находится в потенции, от которого действительно отличается, в то же время будучи неотделимо от него, и с которым по необходимости должно соединиться[884]. Разумеется, эти наслаивающиеся друг на друга акты принадлежат к разным планам бытия и обладают разным значением. Между ними устанавливается определенная иерархия, вершину которой образует акт esse. В его отсутствие не может быть ничего, в каком бы то ни было мыслимом порядке бытия. Но специфика томистской онтологии заключается именно в том утверждении, что равно истинно и обратное. Возможно реальное существование без наличия материи, но не без наличия формы, способной воспринять акт существования. Таким образом, конечная субстанция всегда представляет собой структуру, образованную по меньшей мере двумя актами. И тот, и другой необходимы для ее существования, но взаимно определяют друг друга согласно различным планам бытия: esse сообщает форме актуальное существование, а форма определяет в порядке сущности сам акт, в силу которого она существует.

Этот анализ ставит нас перед лицом универсума, бытие которого на этот раз совершенно отлично от бытия аристотелевскогго мира. Сердцевину реального образует уже не просто существующая субстанция и даже не форма, акт которой делает субстанцию тем, что она есть, a esse, акт которого приводит субстанцию к существованию. Естественно, здесь мы вновь обнаруживаем — в другом плане и на прежде не достижимом уровне — неоплатоническую формулу из Liber de causis, столько раз цитированную и комментированную в Средние века: Prima rerum creatarum est esse (Первое из сотворенного есть бытие). Теперь она означает не тот факт, что первая реальность, заслуживающая имени бытия, порождается первым началом, трансцендентным самому бытию. Напротив, она подразумевает, что от первого начала, т. е. абсолютного Esse, происходят путем творения акты esse. По своей сущности они конечны и ограниченны; но в каждом из них содержится прежде всего, как условие возможности всего остального, их собственный акт существования. Именно в этом всецело экзистенциальном смысле будет верно сказать, что esse есть первое в творениях: Primus autem effectus est ipsum esse, quod omnibus alìis effectibus praesupponitur, et ipsum non praesupponit aliquem alium effectum (Первое следствие есть само бытие, которое предполагается всеми прочими следствиями, а само не предполагает никакого иного следствия)[885]. Полагаемое актом творения в качестве основания самой структуры сущих, esse есть наиболее глубокое в них: Ipsum enitn est communìssimus effectus primus et ìntìmior omnibus alius effectibus (Оно же само есть самое общее следствие, первое и более глубокое, чем все прочие следствия)[886]. Для того, чтобы обрести правильное видение томистской онтологии, достаточно распространить на понятие бытия как такового все те выводы, которые справедливы в отношении каждой отдельной субстанции.

Томистский универсум населен индивидуальными актами существования. Вернее сказать, он ими образован. После Бога, который есть чистое, абсолютное и, как таковое, единственное Esse, наималейшая из субстанций, о которых можно сказать, что они суть, обладает собственным актом существования, в силу которого она есть: unumquodque est per mum proprium esse (все, что ни есть, существует через свое собственное esse). Это значит, что все, что реально обладает существованием, в конечном счете индивидуально. Наука же непосредственно имеет дело с общим. Поэтому даже наивысшая из наук, метафизика, лишь косвенно касается этих индивидуальных актов существования, которые мы назвали бы самым реальным, что есть в реальности. Вот почему метафизика в целом, определяя свой предмет, обращается к познанию такого сущего, которое поистине, в силу самой единственности своей сущности, неотделимой от акта существования, есть Бытие как таковое. Метафизика может и должна полагать такое высшее Esse. Более того, она может с помощью ряда суждений определить, чем оно не является и в каком отношении к нему находятся прочие сущие. Но этим ее возможности исчерпываются. Чтобы идти далее, необходимо, чтобы Бог стал видимым. Но сделать объект метафизики видимым не в наших силах. Мы также не в силах сами войти в личное отношение с высшим Существованием: акт любви должен захватить нас и как бы увлечь в некий мрак, и это есть собственное дело религии. Таким образом, естественная теология для того, чтобы иметь возможность высказываться, вынуждена довольствоваться схватыванием божественного esse в сущностном понятии бытия. И тем же самым вынуждена довольствоваться метафизика. Так как собственное существование каждого сущего не удается ухватить в понятии, нам приходится удовлетвориться его схватыванием в сущем, которое представляет собой первое и наиболее непосредственное определение акта существования. Вот почему сущее есть высшее понятие и первое начало нашего познания. Оно является и должно оставаться таковым, несмотря на все то, что можно и должно высказать о примате акта существования. Если бы мы обладали чистой, свободной от чувственного интеллектуальной интуицией, то обладали бы и наукой о существовании. Такой наукой была бы наша метафизика. Но фактически для тех интеллектуальных субстанций, каковыми мы являемся, наука о существовании есть противоречивое понятие и невозможная вещь. Вот почему, глубочайшим образом преобразовав представление о бытии, св. Фома тем не менее не имел никаких оснований ни модифицировать понятие науки о сущем как таковом, ни обесценивать понятие самого сущего как первого начала познания. Будучи первой наукой, метафизика необходимо соотносится с первым объектом естественного человеческого познания, который заключает в себе (в силу самой своей первичности) все прочие объекты. И таким объектом служит именно сущее: quod non est aliud quam ens. Naturaliter igitur intellectus noster cognoscit ens, et ea quae sunt per se entis inquantum hujusmodi (…каковым [объектом] является не что иное, как сущее. Итак, наш интеллект естественным образом познаёт сущее и то, что существует через себя постольку, поскольку в некотором роде является сущим)[887]. Об онтологии, понятой таким образом, можно сказать, что она есть для нас наука об умопостигаемом по преимуществу, — или, точнее, наука о том, что есть по преимуществу умопостигаемое для нас. Поэтому для св. Фомы Аквинского она остается тем же, чем была уже для Аристотеля: познанием, наиболее совершенно приспособленным к человеческому способу постижения.