В раздражении Решид только выругался. Он ей о золотых горах, а она о ягненочке. Да сколько хочешь — ягнят, овец, коров, буйволов. Ягненочек! Это ведь имение Музафер-бея, беспонятное ты существо!

Женщина вздохнула. И если бы Решид не пристыдил ее вот так за ее глупый вопрос, она сейчас порасспросила бы Джемшира… И о ягненке тоже… Но ей было неловко. Кто знает, какой он, Джемшир. А вдруг он скажет: «Ишь как обрадовалась, баба. Еще и реки не видно, а она засучивает шаровары».

Неожиданно для себя она все-таки спросила:

— Это, верно, ага?.. А нас-то вы возьмете с собой в имение? Против ожидания он ответил вежливо. «А как же!» — сказал он.

— Решид говорит, что в имении полно ягнят…

— Правильно говорит, — подтвердил Джемшир. — Где полно овец — там и ягнят хватит…

Снаружи послышался голос извозчика:

— Подождем вас еще, эфенди?

Джемшир и забыл, что оставил в переулке фаэтон. Он поднялся. Встала и женщина.

— Что же ты даже кофейку нашего не попил, Джемшир-ага!

— Да умножатся ваши блага, мы ведь не чужие. Счастливо оставаться…

— До свидания, счастливого пути.

Проводив Джемшира до ворот, она вернулась, но в комнату не пошла. Она прислонилась к косяку двери и уставилась невидящим взглядом на соседский дворик. Неужели и вправду жизнь одарит ее благословенным покоем и заботой о милых ягнятах. Кто знает, сколько их пасется в имении Музафер-бея? Конечно, там не сыскать ягненочка, какого она лишилась в прошлом году… Тот был особенный. А может, и сыщется, кто скажет…

От нужника со старой мешковиной на месте дверки ковыляла старуха. И жена Решида, в глаза не видавшая своей матери, подумала, что, будь та сейчас жива, она была бы, наверно, вот такой же старушкой. Женщина тяжело вздохнула. Если бы у нее, как у других, была старушка мать! Маленькая, сгорбленная, она звала бы ее «доченька», «дитя мое»! Этого было бы достаточно.

Женщина стояла, прислонившись к косяку двери, и блаженно улыбалась. Мысли унесли ее в родные края, в родную деревню, которую она из года в год пыталась себе представить… очень большую деревню, утопающую в виноградниках и садах. Интересно, остался там кто-нибудь из близких? Вот переедут они с Решидом в один прекрасный день в имение, станут богатыми, и однажды Решид скажет: «А ну-ка, жена, собирайся, отвезу-ка я тебя на родину!» И они отправятся в деревню. Она отыскала бы своих родственников. Например, брата… Почему у нее не может быть брата? Она попробовала его представить: плотный такой, сильный парень, молодец молодцом… Постепенно стало проясняться и лицо. У него оказалось лицо Джемшира, в точности его лицо…

«О аллах, спаси и помилуй!..» — пробормотала она в испуге и отогнала от себя это видение.

По одной, по две к дому собирались соседки, уже давно заметившие в дверях неподвижную фигуру жены цирюльника Решида. Они остановились поодаль и вполголоса обменивались догадками. Всех интересовало, что случилось с Решидом. Заболел или подрался? От тощего Решида всего можно ожидать. Неужели хитрый, как лиса, Решид, всегда выходивший сухим из воды, на этот раз попал в ловушку?

— Что случилось с Решидом-эфенди, сестрица? — спросила наконец самая решительная из соседок.

Женщине польстило, что ее мужа назвали «эфенди».

— Слава аллаху, ничего страшного, — тихо ответила она. — Есть такой помещик, Музафер-бей, все его знают… Так вот он взял, да и затащил Решида-эфенди в свое поместье… Известное дело, мужчина, выпил лишнего…

Женщины переглянулись, и никто даже не пытался скрыть зависти: Музафер-бей! Кто не знает бея. Вот вам и тощий Решид! Выходит, ему опять повезло…

— Да поможет ему аллах, — сказали женщины. — У Решида-эфенди дело так дело… Не забудьте и о нас, сестрица…

— А наши-то, непутевые, не то что с Музафер-беем, с самым что ни на есть маленьким начальником знакомства не сведут. Только и знают что батрачить.

Сухонькая жена Решида выпрямилась и сообщила:

— Музафер-бей сказал: «Решид-эфенди, много я видел людей, но таких, как ты, не встречал».

Женщины с завистью вздохнули. Жена Решида заметила это и, гордая, нанесла последний удар:

— Мы переедем в имение бея.

Она подождала, пока утихнет гул изумления, и добавила:

— И потом… Решид-эфенди свозит меня на родину!

Это произвело ошеломляющее впечатление. Все молчали. Только одна решилась спросить:

— На какую родину, сестра?

— На мою родину, ну, где я родилась.

— А у тебя там есть родня?

— А почему нет? Не из земли же я выросла. Кто-нибудь да есть…

Столько лет они жили соседями, но никому и в голову не приходило, что у жены цирюльника Решида могут быть родственники.

— …слава аллаху, мать есть и отец, — продолжала жена Решида. — И не только отец и мать. На братьев пожаловаться не могу — удальцы, а кроме того, есть и дядья и тетки…

Ей хотелось говорить без конца. Но для соседок и услышанного оказалось больше чем достаточно.

— Ну, хорошо, — спросила та, что начала разговор, — а почему же твои многочисленные родственники ни разу не навестили тебя за столько лет?

Что ж, в конце концов, это было правдой. Но это и разозлило жену Решида. Почему они не верят? Почему? Всегда так. Всегда смотрят на человека с подозрением, ищут в нем что-нибудь плохое. Надоел ей до смерти и этот квартал и все они. Просто удивительно, как она столько лет терпела все это. Ну ничего, скоро они переедут в имение Музафер-бея и избавятся от всей этой грязи, ссор, сплетен.

Надув губы, она повернулась к ним спиной и громко хлопнула за собой дверью.

Жена продавца апельсинами Хайдара, мать семерых детей, махнула рукой:

— Вот тебе и на!

Будильник на полке показывал шесть часов вечера. Гюллю, все еще взволнованная, сидела у окна и думала о счастье, которое посулил ей цирюльник Решид. Что он хотел сказать? Что ее собираются выдать замуж? Пусть так, но при чем здесь Решид? У нее есть мать, отец, брат, куча родни. Почему вдруг этим занялся Решид?

Гюллю терпеть не могла этого сморщенного старикашку. В детстве он внушал ей безотчетный страх, затем — неприязнь, а с годами все это перешло в ненависть. Она называла его «дядюшка Решид», но ненавидела всей душой и свое презрение к нему перенесла даже на отца. Из-за Решида Гюллю потеряла уважение к отцу: она не могла простить ему несамостоятельности, его слепого повиновения этому замухрышке цирюльнику.

— О чем задумалась, дочка?

Гюллю подняла глаза. Рядом стояла мать.

Гюллю любила мать. Любила и жалела ее. Всякий раз, когда в доме вспыхивала ссора, Гюллю вставала на сторону матери. За это она получала пощечины, выслушивала угрозы и грязную брань старшего брата.

Брат… Как это получается, что из общего любимца вырастает горе семьи? Ведь в детстве Хамза был ее лучшим другом. Он защищал ее от задиристых ребят квартала, делился с ней всем, что имел. В пасмурные зимние дни, когда улочка превращалась в месиво и играть было негде, они ходили к реке за дровами. Обезумевшая река, пенясь, билась о берега и выбрасывала целые деревья, доски, щепки. Гюллю и Хамза собирали все, что могли унести, и волоком тащили домой. Если попадалось тяжелое бревно, Хамза взваливал его себе на спину и, согнувшись в три погибели, пыхтя и обливаясь потом, тащил один.

Дома Гюллю бросалась брату на шею и осыпала поцелуями его красное и упрямое лицо. Однажды он у самого дома поскользнулся с бревном, упал и в кровь ободрал колени и ладони. Гюллю весь остаток дня проплакала…

И только что она уверяла себя, что, пусть его четвертуют — она слезинки не прольет?! Нет, неправда! Гюллю вдруг стало жаль брата, обидно за его несуразную жизнь. Она взглянула на мать: сгорбилась, пригорюнилась, сникла… Это в ее-то годы! У Гюллю сжалось сердце. Она бросилась на шею к матери.

— Доченька моя, Гюллю, — прошептала мать и, не выдержав, разрыдалась.

Гюллю уже давно не видела мать плачущей. И почему она с такой болью сказала: «Доченька моя»? Может быть, она знает что-то страшное? Ведь ей известно, что Гюллю любит Кемаля и ни за что на свете не пойдет замуж за другого. И плачет она, должно быть, потому, что ей больно за Гюллю, но она не смеет возразить мужу…