В этот вечер вся камера глядела Хамзе в рот и особенно охотно поддакивала ему.

Хамза размечтался: он сидит за рулем сверкающего лаком автомобиля Музафер-бея. На голове у него медная кепка, рукава рубашки засучены до локтей; он мчится с ветерком. Он едет в Стамбул, в Стамбул, знакомый ему пока по открыткам и фильмам…

А Гюллю говорит:

«Хамза, брат мой, имение не мое, а твое! Ты мой единственный брат. Кроме тебя, у меня никого нет на свете! И здесь — все твое!»

Ибрагим смотрел на Хамзу. Красивый парень, а сестра, наверно, еще краше! Ибрагим старался представить себе сестру Хамзы. Лицо Хамзы расплывалось, таяло, и вот на месте Хамзы перед Ибрагимом сидела его красавица сестра.

Ибрагим лег на нары лицом вниз.

— Гашиш разобрал Ибрагима! — сказал Хамза. — Ничего, крепкий гашиш.

Он встал, накрыл Ибрагима одеялом и продолжал рассказывать…

Гюллю ничего не оставалось, как согласиться.

— Ладно, — сказала она, — но будь я проклята, если действительно стану женой этого клоуна.

— Никаких доченек! — кричала она Решиду, когда тот сунулся с ласковыми уговорами. — Вы убили Кемаля — любимого, храброго, отважного человека. Но я вам еще покажу!

Для Решида главное было сдать девушку из рук в руки Ясину-ага. Они отдают девушку — им вручают деньги. Остальное их не касается. Об остальном пусть заботится Залоглу!

Девчонка должна поехать в имение — она поедет.

Гюллю ненавидела этот дом и рада была уехать отсюда куда угодно! С нее хватит. Она не могла видеть этих стен, ей опостылело жужжание трех жен Джемшира и четвертой — Решидовой. Она уедет в имение этого бея, только бы избавиться от них, только бы не дышать одним воздухом с ними, убийцами ее Кемаля. Но пусть этот клоун Залоглу не надеется, что она будет его женой, не дождется!

Кемаль, ее Кемаль! Он хотел спасти ее — и погиб сам. Он не побоялся выйти против ее мучителей, один против всех…

Кемаль снился ей ночами и не оставлял днем. Она жила теперь воспоминаниями о Кемале и не могла стать женой другого. И не станет.

И все-таки она должна уехать отсюда. Уехать, чтобы не видеть ненавистных лиц, чтобы спастись от кошмара, в который превратилась ее жизнь дома.

День стоял пасмурный, тоскливый. Серые тучи висели над самыми крышами.

По узеньким улочкам полуразвалившегося квартала с надрывным урчанием пробиралось обшарпанное такси. За ним и впереди него неслась босоногая, бесштанная орава ребятишек. Они с криками носились вокруг автомобиля, не сводили с него слезившихся трахомных глаз, отталкивали в сторону счастливцев, ухватившихся за чудо и не желавших теперь отпускать его. Им было весело, как на празднике. В кривых оконцах показывались головы любопытных женщин и тотчас исчезали, чтобы через минуту мелькать в толпе, устремившейся за такси.

Такси остановилось у ворот дома Джемшира.

Из автомобиля вышел цирюльник Решид, за ним — мрачный Джемшир, Мамо и последним — Ясин-ага. Залоглу, сидевший на переднем сидении, рядом с шофером, помедлил и тоже вышел из машины. Он был, как всегда, в начищенных до блеска сапогах, туго подпоясанный… Не хватало только усов…

Цирюльник Решид шаткой от радостного волнения походкой проковылял через двор и вошел в дом.

Остальные остались ждать у такси.

— Она готова, Решид-ага, готова! — с поклоном встретила цирюльника его жена и показала на Гюллю.

Гюллю с отвращением оглядела обоих.

— Приехали, доченька. В такси приехали, специально за тобой, — сказал Решид.

— Приехали, так приехали. — Гюллю пожала плечами.

— А ты что же, разве не поедешь? — испуганно пробормотал Решид.

— А тебе что? Ты здесь за главного?

Решид смутился.

— Да нет, дитя мое, нам-то что, нам все равно. Наше дело — сторона…

Гюллю отвернулась. Под пристальными взглядами жен отца и соседок, с утра торчавших у них, она подошла к постели матери, опустилась на колени и прильнула лицом к желтой щеке Мерием. Мать обняла ее, засыпала лицо дочери поцелуями, и они обе разрыдались.

Не сказав ни слова, Гюллю поднялась, подошла к сундуку, где лежал готовым ее узел, взяла его и, глядя прямо перед собой, ни с кем не попрощавшись, вышла.

— Дай понесу узел! — предложил Решид.

Гюллю даже не взглянула в его сторону, решительными широкими шагами пересекла двор и остановилась у ворот. Насупленные брови, презрительно сжатые губы — такой стояла Гюллю: олицетворение ненависти к своим мучителям и толпе любопытных, противных ей людей.

Залоглу и цирюльник Решид кинулись открывать дверцу автомобиля.

Гюллю бросила в такси узел, села сама, забилась в угол и, обхватив голову руками, заплакала. Залоглу сел с шофером и поспешно захлопнул дверцу.

Решид, не торопясь, ни на кого не обращая внимания, обошел автомобиль и наклонился к Гюллю.

— Доченька, дитя мое, не надобно плакать при всех, — вполголоса сказал он.

Джемшир, понурившись, стоял в стороне, не зная, как вести себя, что говорить.

Подошел Ясин-ага и сунул ему в руку остальные пятьсот лир. Джемшир очнулся, посмотрел на свою руку с зажатыми в ней деньгами, потом на Ясина.

Ясин-ага пошел к такси, сел.

— Ну, до свидания!

— До свидания! — ответил Решид. — Счастье вам, счастливого вам пути, и да не оставит вас аллах!

Такси, провожаемое восторженными криками мальчишек всего квартала, рвануло с места, оставив после себя непривычный запах бензина, и скрылось за углом.

Гюллю рыдала. Она толкала дверцу, рвалась выпрыгнуть и вернуться к матери — иссохшей от горя, пожелтевшей, чужой и близкой, как никогда, — и спрятать лицо у нее на груди.

Такси медленно двигалось по узким улочкам, проваливаясь в выбоины на дороге, разбрызгивая вокруг себя грязь. В дверях домишек стояли женщины. Они заглядывали в лица пассажиров, а потом провожали такси долгими взглядами…

Цирюльник Решид потер руки и повернулся к Джемширу.

— Получил деньги?

Джемшир кивнул.

— Ну-ка! — попросил Решид. — Покажи.

— Вот.

— Полностью… Пойдем разменяем?

— Зачем? — будто сквозь сон спросил Джемшир.

— А мне ты разве ничего не дашь?

Джемшир протянул ему деньги. Решид бережно сложил их в бумажник, подхватил Джемшира под руку и увлек за собой.