— Подай-ка мне эту чертовщину…

Решид достал из тумбочки небольшое зеркало с ручкой, пинцет, баночку с фиксатуаром для усов и подал все это Джемширу.

Джемшир попытался устроиться на одном из плетеных стульев, поджав по-турецки ноги. Это ему не удалось. Он никак не мог приладить зеркало. Разозлившись, он обругал в сердцах того, кто выдумал такую нескладную вещь, и, отвергнув помощь Решида, предложившего ему подержать зеркало, придвинул к себе другой стул, взгромоздил на него ноги и, зажав между коленями зеркало так, чтобы видеть свое лицо, принялся усердно фиксатуарить усы.

Решид вертел в руках очки и с восхищением смотрел на гостя.

— А наш-то опять подцепил… новую, — сказал Джемшир. Он на секунду оторвался от зеркала, чтобы окинуть цирюльника самодовольным взглядом.

На сухоньком с впалыми щеками лице Решида хитро заблестели маленькие глазки.

— Тебя бы на его место, Джемшир, а?

Сделав вид, что слова цирюльника неуместны и даже оскорбительны, великан с притворным недовольством приподнял брови:

— Это зачем же?

— А чем ты хуже его?

— Если и так, что из этого?

— Ничего, просто бывало Джемшир не хуже других умел обламывать овечек!

Джемшир улыбнулся, но улыбка вышла кривая, покачал головой и грустно поглядел на табличку со словами: «Нет бога, кроме аллаха», висевшую на стене.

Молодость… Это было ровно тридцать пять лет назад. Ему было семнадцать, столько же, сколько сейчас сыну Хамзе.

Туго стянутый триполитанским кушаком, в ярко-желтых йемени[3], в суконном кафтане с длинными разрезными рукавами и расшитыми парчей карманами, в темно-синих шароварах чистого английского сукна… Таким он помнил себя в те годы.

С Решидом они друзья с давних времен. Впрочем, их связывали и какие-то родственные узы, но превыше всего для них была дружба.

Однажды друзья отправились в Стамбул.

Старик — отец Джемшира, небогатый бей, был безмерно горд, что у него в сорок лет родился сын, что сын сейчас уже совсем взрослый, выдался удальцом, пьет вино и не прочь поволочиться за женщинами.

Старик не мог устоять против настойчивого желания Джемшира повидать Стамбул, махнул рукою на все опасения и сам сунул сыну за пояс сто золотых лир. Потом отозвал в сторону Решида и сказал:

— Поручаю Джемшира тебе. Не гляди, что он выше тебя вымахал, присматривай за ним.

Решид — тогда он работал подмастерьем у цирюльника — часто заморгал своими маленькими, близко поставленными глазками и поспешил успокоить старика:

— Не волнуйся наперед, дядюшка, пока я жив, с ним ничего не случится…

С восхищением глядя на высоченного молодца сына, старик пожелал ему счастливого пути и благополучной дороги назад и просил возвращаться из Стамбула с красавицей женой.

Джемшир поцеловал старческую, иссохшую руку отца, всю в венных буграх, и вместе с Решидом, следовавшим за ним неотступной тенью и готовым по первому знаку своего господина отдать за него жизнь, покинул родные места.

Покинул надолго.

Через год вспыхнула мировая война, и старому бею прикрыли глаза чужие люди.

Джемшир рос без матери, без братьев. Были, правда, какие-то дядья и тетки, но они в счет не шли, особенно тетки — эта «бабья команда», как он их называл. Перед одной из них, маленькой, изящной женщиной, славившейся красотой на всю округу, он просто робел. Он мечтал видеть своих родственниц безобразными, а всех остальных женщин — красавицами, невиданными красавицами!

На другой день после прибытия в Стамбул, на пути от вокзала Сиркеджи, в европейской части города, в Бахчекапы[4] они с Решидом повстречались с двумя немолодыми уже женщинами в чаршафах[5].

Одна из них, бесстыдно разглядывая Джемшира, воскликнула:

— Машаллах[6], раз в сто лет такой попадется… О создатель, да буду я твоей жертвой!

Решид и Джемшир плохо знали турецкий язык. Ни тот, ни другой не поняли, что сказала женщина, и не обратили на нее никакого внимания.

Они развлекались со своими подружками в Тахта́кале[7].

Эх, что это было за место в те далекие времена — Тахтакале!

В знаменитой развеселой гостинице Шадырванлы, где они остановились, к ним относились с большим почетом. А когда они усаживались за стол, накрытый возле бассейна, и пропускали по рюмочке-другой, на статного красавца Джемшира нельзя было налюбоваться. Разрумянившееся, сытое и холеное лицо, черные, едва пробивающиеся усики, черные глаза за длинными пушистыми ресницами…

Стоило им поднять бокалы, как появлялись музыканты, танцовщицы-цыганки, и все те «специалисты своего дела», которые возвели в искусство возможность заработать медяк у мастерового люда Тахтакале, — и начинались танцы.

Собиралась огромная толпа, не умолкали крики, воздух разрывали револьверные выстрелы…

Какой тарарам они закатывали! Эх, Тахтакале! Даже полицейские и ночные сторожа, сбегавшиеся на этот шум, вскоре оказывались вовлеченными в клокочущее, льющее через край буйное веселье. И только Решид никогда не забывался. Как ни гремела музыка, как ни крепка была виноградная водка — ракы, он ни на минуту не сводил взгляда с Джемшира, следил за каждым, кто засматривался на молодого бея, от его острых глаз не ускользало ни одно движение вокруг обожаемого хозяина и друга.

Поднимали бокалы, и раздавались тосты. В эти мгновения пьяных восторгов какой-нибудь старец бросался обнимать Джемшира и изливаться по поводу промелькнувшей юности. Но между ними тотчас вырастал Решид и своим хилым телом в пятьдесят килограммов загораживал этого дурня Джемшира, все достоинство которого состояло в том, что он весил значительно больше, был очень молод и очень красив.

Опьянев, они всей компанией врывались на улицы Галаты[8] и делали обход публичных домов.

Впереди обычно шествовали Джемшир с Решидом, Решид заботливо поддерживал своего друга под руку, а за ними — приятели Джемшира, его восторженные почитатели и собутыльники. Никому не приходило в голову обращать внимание на погоду: зимой они месили ногами вязкую слякоть, летом утопали в дорожной пыли, чтобы достичь переулков Галаты и перевернуть там все вверх дном.

Их встречали щедрые на ласки обитательницы портовых кварталов, славившиеся своей красотой и готовые ради друзей пренебречь любыми опасностями.

До полуночи, а то и до утра пили лучшие сорта мастики[9], с аппетитом поедали жареные мидии, морских окуней, жаркое, пирожки и салаты, приготовленные и поданные самим Пандели[10].

В те далекие времена славилась своей красотой Элени, которую прозвали Чичи… Отчаянная, острая на язык Элени знала себе цену. Она-то и стала подружкой Джемшира. Или, вернее, сделала его своим «приятелем». Чичи славилась, кроме красоты, бесстыдством и бесстрашием, умением потрошить карманы беев и пашей[11] и с форсом проматывать деньги. На глазах у восхищенных ею, замерших от восторга поклонников она бросалась бывало в объятия Джемшира и принималась нежно целовать его, впиваясь маленьким ртом в разгоряченное вином, покрытое легкой испариной лицо Джемшира. И ласкам этим не было бы конца, но вмешивался «папаша» Решид и разнимал потерявших голову влюбленных. Решид хмурил свои тонкие, изогнутые брови, издавал какой-то свистящий звук, напоминавший шипение потревоженной змеи, и Джемшир с Чичи покорно расходились.

В один из таких вечеров Чичи со слезами на прекрасных глазах бросилась к Джемширу.

— Джемшир, убей меня, Джемшир! Но его, — она показала на Решида, — не приводи его больше с собой, Джемшир, не приводи! Прошу тебя!