Завтра Пакизе опять пристанет с расспросами: «Ходили в кино? Что смотрели? Когда погасили свет, он поцеловал тебя?» Удивительная женщина эта Пакизе! Вышла замуж, развелась, второй раз вышла — и снова развелась. Гуляет с кем хочет, сплетни ей нипочем. «Ненасытная я, — говорит. — Нет двух одинаковых мужчин, все они разные. А я ненасытная. С какой стати связывать себя навек с одним. Пусть все моими будут!»

Гюллю думала иначе. Гюллю любила одного Кемаля и будет любить до конца жизни только его, других ей не надо. Много ли выиграла Пакизе от того, что знала столько мужчин? Нарвется в один прекрасный день на какого-нибудь негодяя. Гюллю вспомнила Слепого Тахира, и ее всю передернуло. Ее вдруг охватил непонятный страх, даже ужас. Когда в кино зажгли свет, она увидела Тахира. Они встретились взглядами. Он скривился в улыбке. А если эта свинья расскажет брату, что видел ее вместе с Кемалем?.. Нет, не расскажет. Просто опять будет ловить ее на улице: «С кем-то целуешься, а нас побоку?!»

Ну и пусть рассказывает. Пусть даже брату расскажет, не страшно. А что если попросить Пакизе, натравить ее на Тахира. Она-то быстро заткнет ему рот. Пакизе с удовольствием это сделает. А все-таки странная женщина эта Пакизе. Ее хоть озолоти, ни за что не пойдет гулять с кем-нибудь из фабричных. О господи! Пусть Тахир расскажет Хамзе, Гюллю не боится. Да, она любит Кемаля. Это предосудительно? А путаться с женой директора… Хоть он и мужчина, он ей не указ! Ни старший брат, ни отец, ни мать не имеют права вмешиваться в ее жизнь, не они ее кормят. Она сама зарабатывает себе на хлеб. Она вольна полюбить того, кого захочет, пойти с ним в кино или театр. А от отца хорошего ждать нечего.

Гюллю взглянула на отца. Тот лежал, вытянувшись на боку, и храпел. Он мог спать целыми днями. «Сдобнушка!» — вспомнила она прозвище, которое ему дала Пакизе. Выдумала ведь: «Сдобнушка!» Буйвол он, бык откормленный!

Взгляд Гюллю скользнул по лицу Залоглу. Чего этот тип паясничает? Еще моргает. Да останься ты один на свете, я на тебя не взгляну. Паяц, да и только! Вроде того, над которым они с Пакизе покатывались со смеху в балагане на праздники.

Гюллю с удовольствием поколотила бы его, поколотила бы как следует вместе с его дурацкими усами и клоунским одеянием. Он все твердит о своем дядьке. Ну дядя, ну и что? А дед, говорят, дворцы имел. Только ничего не осталось от тех времен, почти ничего. Да ей-то до всего этого какое дело? Дядя у него уважаемый человек, ну и что? Она не собирается губить себя из-за этого паяца!

«Кемаль таких, как ты, четверых уложит на лопатки!» — с удовольствием подумала Гюллю.

Запели петухи.

Гюллю и мать спали, обнявшись. Джемшир храпел, лежа на спине. Мамо скорчился на боку. Решид не переставая зевал. И только Залоглу с Хамзой как ни в чем не бывало допивали оставшуюся водку. Разлив остатки, Хамза потряс пустой бутылкой.

— Ох, аллах, аллах! Такую бутылку раздавили с братом, а?

Настроение у Залоглу было испорчено: Гюллю спала. Конечно, она не уснула бы, если бы он, Рамазан, понравился ей. Впрочем, еще ничего не известно.

— Еще бы столько, да еще полстолько! — сказал Залоглу.

— Одним махом! Послать?

Решид выхватил у него бутылку.

— Хвастун! «Послать!» — передразнил он.

— Ты чего это, дядюшка? — засмеялся Хамза.

— Хвастаешь, говорю, что пить выучился. А чем хвастать-то? Отец твой тоже когда-то меры не знал. А теперь? Взгляни-ка на него: развалился, разморился. А все оттого, что в свое время меры не знал.

Решид поднялся.

— С вашего разрешения, мы пошли…

Залоглу тоже вскочил, скрипнув начищенными до блеска сапогами.

— Куда вы пойдете? Ложитесь здесь, — предложил Хамза.

Залоглу с удовольствием остался бы, но Решид уже разбудил Мамо. Они попрощались.

Светало. Решид, Залоглу и Мамо молча шли по грязным улочкам квартала.

— Может, зайдем ко мне в цирюльню, — предложил Решид, когда они вышли на главную, мощенную брусчаткой улицу.

— Чего там делать, в твоей цирюльне? — неуверенно спросил Залоглу.

— Посидим. Рядом есть кофейня. Выпили бы чайку, кофе, а заболит голова, так можно и молочка… Не все ведь ракы хлестать.

Они направились к цирюльне Решида.

Залоглу был доволен. Он улучит момент, заговорит с цирюльником о Гюллю и выведает у него все что нужно. Он знал: цирюльник был душеприказчиком Джемшира и пользовался у того неограниченным доверием. Ну а что касается согласия дяди — Залоглу пренебрежительно махнул рукой, — прежде всего надо узнать, как отнесется к этому сама Гюллю и даже не она, а ее отец и старший брат. Только бы они согласились…

Маленькая кофейня по соседству с цирюльней Решида была битком набита извозчиками. Они пили чай, кофе, курили, пуская к потолку клубы дыма, неповоротливые в своих черных плащах и высоких резиновых сапогах.

— Чего это ты, дядюшка Решид, в такую рань поднялся? — крикнули из кофейни.

Решид снял замок и с шумом поднял жалюзи.

— Так уж надо… — бросил он, входя в цирюльню. За ним последовали Залоглу и Мамо.

Кто-то сказал:

— Какие могут быть дела у Залоглу с Решидом?

Но никто из них не мог этого понять. Что за дела могут быть у племянника крупного помещика Музафер-бея с каким-то цирюльником Решидом.

— И что за народ у нас! Чего только не придумают, о всемилостивый аллах.

— А что?

— Да вот вчера. Заглянул я в кофейню «Джамлы». Собрались шоферы, играют в карты. Пришел этот тип. Разодет в пух и прах: сапоги, галифе, пояс и все такое прочее. Покрутился между столиками и ушел, должно быть, своих кого искал. Так чего только не несли о нем, когда он ушел. А в лицо ведь ни слова не посмели сказать, черт возьми!..

— Это понятно, сын мой, — вмешался в разговор кто-то постарше. — Кому хочется лезть на рожон! Ну, как он услышит?!

— Услышит. Что он, повесит что ли?

— Расскажет своему дяде.

— О его дяде ничего не скажешь. Мужчина что надо. Как только новенькая какая в баре появится, сначала к нему в имение везут.

— Это все мелочи. Вот, говорят, в Европе он пораспутничал. А сколько денег промотал в карты!

— Ну разве это хорошо? Набивать карманы гяуров нашими деньгами?

— Хорошо ли, плохо — набивает, и все тут! Тебе-то что?

— Удивительно все-таки…

— Чему же тут удивляться? Ведь он не зарабатывает деньги своим горбом, как мы с тобой. А что легко достается, легко и тратится. А вы работайте, Мемед, Хасан, Али, Айше, Фатьма…

Сухощавый извозчик, развозивший по пансионам женщин с клиентами, сказал:

— Как — то заходит этот тип в бар…

— Кто? Залоглу?

— Ну да! А то кто же? Садится он, это, за столик…

— И, должно, так же разодет?

— Точно! Сапоги, штиблеты, на голове береты… Сидит, пыжится, а гарсоны его не замечают. Он стучит вилкой по тарелке, гарсоны опять не обращают внимания. Тогда он разгорячился, кричит: «Эй, вы!» А те — ноль внимания. Ух, как он вспыхнул: «Нечестивцы, не видите, что ли, кто сидит!» Хватает со стола тарелки и — бац, бац! — об пол. Да только тарелки, эфенди, скок, скок по полу, да не бьются…

— Все правда, а вот тут приврал! — весело зашевелилась кофейня.

— Ишь, черномазый… Не бьются, значит, и все тут?

— Какое там! Не только не бьются, а каждая тарелка подпрыгнула: «хоп» — и опять на стол!

Снова раздался взрыв смеха.

Залоглу вышел из цирюльни Решида около девяти часов. Солнце было уже высоко, и его жаркие лучи приятно грели спину, успокаивали. Залоглу мечтал только об одном — добраться до постоялого двора, где он ночевал, когда бывал в городе, броситься в постель и спать.

Залоглу так и не решился посвятить Решида в свои планы. И не потому, что стеснялся или боялся. Просто он не знал, как отнесется к этому дядя. Музафер-бей не возражал против женитьбы племянника, но при этом безусловно имелась в виду «девушка из благородной семьи, честная и порядочная», а Гюллю была «фабричной девчонкой, которые растут среди мужчин и чего только не набираются».