Но ведь был и угар. Они всегда рядом, близнецы-братья, угар и вспышка. И опять далекий голос: Александр! Мы — с вами, потому что мы — за нас. Мы хотим вашей независимости, потому что хотим нашей свободы. И Александр спас честь земляков. Но какое улюлюканье рабского большинства! И — глухота, ибо угар.

О, глупцы! Надеяться на подмогу со стороны, из-за морей и проливов! Чудаки! Как же без соседей? Не сообща? Без, запомни, Фатали! «повсюдного» взрыва?! И Шамиль надеялся, что помогут. Кто-то еще. Неужто еще кто-то надеется? «Вы нам не поможете!..» Это Кемал Гюней!

И вспыхнуло: как часто это, намешанное-перемешанное, — он в Турции, а думы и о Польше тоже. Он, царский чиновник, азербайджанец, — и думы о Польше!

«ну, как тебе в куртке овечьей, дышится свободно? ты ведь мечтал кончить с раздвоенностью, то мундир давил па плечи, то тебе казалось, что золотистая бахрома эполетов издает мелодические звуки… ах темно? я тут принес тебе!»

«труба, о которой Кемалуддовле просил!.. узнаю!»

«ну как, видишь теперь хорошо?»

«это ж Раншд! но как он постарел!»

«Рашид! — усмехается Колдун. — это не Рашид, а Фа-тали!»

«я?!»

«какой ты, право, непонятливый! это твой внук!»

«и уже такой старый?!»

«ты думаешь, с тобой остановится время! еще юн Рашид, но уже успел состариться его сын и твой внук Фатали! так вот, после обыска…»

«уже был и обыск?»

«чиновники обшарили твой стол, полезли в ваш сундук, но ничего не обнаружили, ведь ты сам что надо надежно спрятал».

«так и ничего?»

«нет, почему же, кое-что лежало на дне сундука, но не столь существенное».

«смотря для кого…»

«а!.. ты насчет фотокарточки…»

«это я от Тубу прятал, очень мне хотелось дочь Нису-ханум в черкеске сфотографировать, а тут отовсюду как закричат на меня!.. «бесстыдство! грех! позорить девушку!..» кстати, кто стоит рядом с Фатали? сам коротыш, а усы ух какие длинные! и вид такой воинственный!.. не принц ли?»

«и принц! и маузерист! и черт упрямый!.. огорчу я тебя, Фатали, уж прости за прямоту! случается ведь такое: внук не понимает деда! и каракули твои мало его волнуют, арабскую вязь он не знает». «невежда!»

«а русские твои записки кажутся ему невнятными, да он их, честно говоря, и не читал! у него свои инженерные заботы, ведь ты сам мечтал: внук пошел по стопам отца! помнишь, ты писал: «и покроется страна сетью железных дорог, не тюремные решетки, и установятся между народами…» да-с! «был у меня, — говорит внук твой тому усачу, — дед-чудак!» но усач давно наслышан о сундуке, и для него ты — вершина вершин — ты первый, ты начало, ты основа основ!..» «ай да молодец усач!» — прослезился Фатали.

— Народное правительство уполномочило меня вступить с вами в переговоры, чтобы купить у вас рукописи вашего деда.

— Да, есть тут в сундуке кое-какие бумаги… («О аллах!» — воскликнул про себя усач, на миг усомнившись в устойчивом своем безбожии, да накажет его аллах, но виду не подает, дабы внук не заартачился, — а рукописи, вытащенные из сундука, ожили и заговорили: «Кемалуддовле» утерянные письма!..).

— Вот если бы дед на поле битвы умер. На баррикадах сражался… — мечтательно произнес внук, сожалея, что не очень повезло ему с дедом.

— В Италии? — подзадоривает усач. — В отряде Гарибальди?

— Да, да!

— Или во Франции, в рядах коммунаров! — подбрасывает усач дрова в огонь. — А ведь успел бы еще раньше, в сорок восьмом, если бы уехал с Жорданом! Помните, Колдун ведь разрушил Париж!

Фатали-внук в недоумении смотрит на усача: что еще за колдун?! что за бред?! — заговаривает зубы, лишь бы не раздумал продавать эти рукописи, недорого запросил, — денег у народной власти в обрез: голод и разруха…

А внук задумался, слушая усача: ведь мог дед и в Польше! по одну сторону баррикады он, а по другую — славный мусульманский конный полк, и шашки сверкают; и Куткашинский во главе конников, с чьей внучатой племянницей намечалось у него сватовство, да заглохло.

— С декабристами! Хотя нет, не мог еще, — с сожалением вздохнул усач коротыш. — Ну, хотя бы… — Кого же еще вспомнить? Петрашевцев? Но они только дискутировали! — Ах да! В движении Шамиля мог участвовать. Или нет: в рядах борцов против шахского деспотизма.

— Бабидов, что ли?! — недавно читал (уж не книгу ли, подаренную его деду? Фатали перерыл тогда весь шкаф, а она под стопкой бумаг оказалась). Знает, но вариант с бабидами мало устраивает внука. — Пусть хоть раз бы в какого деспота выстрелил;..

«Эх, внук, внук!..» — сокрушается усач; он ведет дневник, очень давно, и любит заносить туда патетические фразы, ибо хотя и питает симпатии к отчаянным террористам, но слывет в душе допотопным романтиком и имеет тайную до застенчивости страсть к длинным, аж в несколько тетрадных листков, в одно дыхание сентиментальным словоизлияниям. — «Что царь? что король? что шах или султан?! твой дед поднял руку, совесть имей, на самого аллаха! его пророка Мухаммеда-Магомета!.. а тираны, которые были, есть и будут…» — заполнил целую страницу, исписав ее мелко-мелко, и на следующую перебросил цепочку выспренных фраз, и каждая буква — словно пуля, вылетающая из маузера.

Продал народной власти содержимое сундука, а потом, получив деньги, щедрой рукой протянул пачку: «Ай азиз, мол, дорогой, возьми свою долю, ты заслужил!»

— Да как ты смеешь?! Я… мне?!

— А я тебе еще кое-что принес!.. — и протягивает шкатулку. А в шкатулке — новая рукопись! «Оригинал! Вот она, восточная поэма! Сколько ее искали!..» — готов расцеловать внука!..

Потом был плов. Из индейки. И высокий торт, специально заказанный внуком. И тосты в честь и во славу.

И еще одна фраза в дневнике, года три или лет семь спустя, почти шифр: «И надо же, чтобы именно в круглую годовщину пожара в Гыш-сарае», усач это любит, мешать русские и азербайджанские слова, но даже Никитич сможет это перевести: «Гыш» — зима, «Сарай» — дворец!.. тоже мне, эзоппп!.. «Фатали-внука охватило всепожирающее пламя! Вся в огне и Фельдмаршальская, и зала Петра, и Белая зала, и Галерея Двенадцатого года! И вихрем густой дым!.. бежит, бежит огонь — по кровле, по верхнему ярусу, ах как горят царские покои! а потоки огня льются и выплескиваются наружу, далеко-далеко разбегается пламя!.. аж в Галерной гавани хижины горят… вот-вот закипит Нева и пойдет огонь по другим рекам, морям, и языки огня норовят лизнуть черные тени людей, и лижет, и лижет эти точечки-винтики пламя!..» — передохнул усач и добавил: «Ай как хорошо, что успели выкупить и сундук, и шкатулку!..»

— Ты меня слышишь? Фатали!.. Проводив врача, Тубу вернулась.

— Очень холодно, Фатали. Мартовский ветер такой злющий, гудит и гудит!.. Мы растопили печку, а сейчас я зажгу лампу… Как ты? — поправила стеганое одеяло с холодным атласным верхом, погладила по седой голове, такие мягкие редкие волосы.

— Не забудь с доктором… — дышит тяжело, — с доктором Маркозовым не забудь расплатиться, а то потом, в суматохе…

«Что за суматоха? — не поняла Тубу. — О чем он?» — Никогда ведь не верится, а непременно случится со всеми. Вышла.

«А зачем это я пошла?» Не вспомнила, вернулась. Язычок пламени заметался, ударяясь о стенки лампы.

— Фатали, — позвала Тубу. Он закрыл глаза. — Ты меня слышишь?

Рука его повисла. Тубу прикоснулась к ней и вскрикнула: — Нет! Нет!..

ночью что-то зашевелилось, «змея!» — отпрянул Фатали; безотчетный с детства панический страх; оказалась веревка, «к чему бы?» тонкая, но крепкая, «ах вон оно что!.. ну нет, этого вы не добьетесь!..» эй, кто там есть?! что-то лязгнуло, и снова тихо.

и я сказал: капля моей горячей крови упадет на землю, вырастет высокий камыш, срежет его прохожий, сделает свирель, заиграет на ней, и снова повторится — схватят, казнят, и капля крови горячей…

арестовать, не объяснив причину! привезти в крепость как вещь, когда ж объявят? молчание, мертвое молчание, за мысли не судят!