алжирец набирал воздуху, прежде чем произнести имя пророка, да накажет он!

великий князь по телеграмме царя был крайне изумлен, долго не мог вправить свихнувшуюся челюсть, и как сквозь туман: ваше императорское высочество, голос Никитича, полюбуйтесь! да, да, ведь было письмо из таможни Брест-Литовска! эттакий фортель! — подвернулось на язык генерал-фельдцехмейстеру.

что это вдруг все чины разом к Фатали; мелькнула догадка: награда? новый орден?! ведь почти сорок лет, или больше, служит, такого еще эти стены не видели: и шеф, и шеф особый, и губернатор, и полицмейстер, и младший чин, из тех, кто должен слегка прикоснуться к Фатали, чтобы потащить, оттащить, затащить, и уже двое держат его. куда? ах вот почему летели некогда сигары-снаряды к Метехскому замку; и лязгают цепи; и тяжелая железная дверь будто живая, успели к Тубу, та в канцелярию, «надо было думать раньше, советовал бы не лезть!» — тот же голос, только когда облизывал пальцы и губы, расхваливая, — «хороша хозяюшка!» — вспомнил все же хлеб-соль, «я бы на вашем месте, — но строго, не глядя в глаза, — всей семьей, как бы чего не вышло, в Нуху-Шеки, подальше от всех, не можем ручаться!»

«да, да, ведь я ему говорила! и Рашид писал!»

«Мелкум-хан! Мелкум-хан!..» да ведь что ему до нашего корана и пророка?!» «да я такого!..» Фатали доведен до крайней точки, он может оскорбить.

и Рашид еще здесь был, но не защищает мать, и за отца не заступается; и шурин тоже, ее брат.

Фатали ничего не знает: книга и добрая весть еще в пути, но глаза! глаза Никитича! неужто «Кемалуддовле»? ведь читали! или письма вышли?! узкий квадратный двор и высокие толстые стены, и железная решетка, и тишина будто гроб, на нем нет мундира, защитил бы; арестантская роба, как Тубу? день или ночь? время сплошное, неделимое, только по щетине на лице можно узнать; а потом и борода не могла помочь.

от послов к консулам, а там в столицы; вот оно, началось, и разъяренная толпа врывается в дом; посуда, окна, лампы, люстры, стены трещат от напора, и ставни, не выдержав, рвут петли, и ветер выдувает на улицу, и уже над Курой, как белые птицы, летят странные книги-листы; не о Колумбе ли, открывшем Новый Свет, или это страница из тщательно изученной Фатали книги «Смертная казнь»; позвольте, но ведь была тревога! цензура запретила! были изъяты! как попала в Тифлис?! «Азбука социальных наук»!! спрятать! закопать!… шеф жандармов ведь сделал специальный доклад царю!

русская ветвь «интернационального общества»! литературные приемы замаскирования!

Фатали очень дорожил, два тома Бокля, первый открыт, и на странице еще минуту назад можно было прочесть рукой Фатали по-русски, а чуть ниже на фарси, но уже стерлось;

«Комедия всемирной истории», он недавно купил эту книгу, летят страницы! но неужто весь этот пандемониум глупости и подлости, лжи и обмана, слез и крови — комедия? еще можно успеть прочесть: да, именно в эфирной атмосфере юмора трагедия всемирной истории обращается в человеческую комедию! Но Фатали уже поздно начинать сначала!

а вечером кем-то подожженный пылает дом, неистово треща, и в серой мутной Куре отражается пламя; распухают, надуваются и разом вдруг вспыхивают книги — одна, другая, третья, и корчится арабская вязь, сморщилась от ожогов на подаренной персидским принцем книге, показывающей будущее, куда Фатали давно не заглядывал.

и рукой Фатали на полях книги «Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса»: «батюшка, неужели ты забыл инквизицию, неужели ты забыл костры, в которых гибло множество невинных жертв, все это было вследствие обожаемого вами христианства», сначала сгорели «костры», потом огонь слизал «инквизицию», и долго еще пламя не касалось «обожаемого вами христианства», пепел, хлопья, — на кладбище!

разворошить, переломать покосившиеся уже надгробья, истоптать, предав проклятию.

гневные письма царю: из Парижа, из Стамбула, из Тегерана.

изгнан чудак цензор; ослеп или дальтоник — красного флага не заметить! разорен Исаков, докопались и до тайного склада, радуется Гримм, и уже требуют султан и шах выдачи им Фатали: судить по шариатскому суду; ну уж нет! как-никак царский полковник! и спорят меж собой Стамбул и Тегеран — кому судить?

«Но ему-то чего шуметь?» — думает султан Абдул-Азиз о шахе: ведь Джелалуддовле, который обрушился с руганью на Кемалуддовле, — их принц! Но Насреддин-шах знает: нет у них такого принца, хотя как он может ручаться за всех детей Фатали-шаха?! Но изгнанных-то он знает, каждый на примете! Знал Насреддин-шах, что из младших сыновей Фатали-шаха, двоюродный, о боже, дед его Джелалэддин-Мирза дружен с этим мятежным писакой, хуже бабидов! Фатали, тезка, так сказать, любвеобильного шаха! Как? наш родственник? да вы что?! какой Ханбаба? какой Бехман-Мирза? ах этот, прижитый? мне? четвероюродный брат?! Вот они, плоды невоздержанности! Насреддин-шах, вступив на престол, поначалу решил ограничить число жен в гареме: мол, достаточно и кораном предусмотренных четырех, а то наплодил Фатали-шах принцев, всех не переловишь, чтоб чувствовать себя спокойней; но потом отменил свое решение.

Так вот, сын Фатали-шаха Джелалэддин действительно мечтал бежать под предлогом паломничества в Мекку, чтобы там или, может, в Багдаде — знает о его планах Насреддин-шах! — написать четвертый том своей «Истории Ирана». Лазутчики перехватили его письмо. «Тай это же он! — воскликнул Насреддин-шах. — Ну да, именно грешнику Фатали писал принц Джелалэддин!»

А до этого принц просил иранского консула в Тифлисе Мирзу Юсиф-хана, и до него шах доберется, послать в Петербург и вручить в Тифлисе только что изданную свою «Историю Ирана» — «двум истинным мусульманским ученым России: Мирзе Фатали и Мирзе Казембеку», да, именно Фатали писал этот принц Джелалэддин, что, мол, «рта раскрыть не могу», всех зажал в кулаке Насреддин-шах, и, мол, он не знает, как ему удастся «всю правду» о нынешнем шахском правлении в заключительном томе истории написать: «Живу надеждой, что или произойдут у нас изменения, или судьба выкинет меня из затхлой моей страны за границу, где я смогу честно и правдиво написать о нынешнем правлении то, что я думаю…»

Как же, выпустит Джелалэддина-Мирзу Насреддии-шах! И Мирза Юсиф-хан поплатится за свое сочинение — конституцию «на основе корана»: шах бросит его в Каз-винский каземат и прикажет стражникам бить еретика его же собственным сочинением, одетым в металлический переплет, по дурной голове, покуда на глазах не выступит бельмо и не вытекут зрачки.

А почему турецкий султан о Кемалуддовле печется. Из-за какого-то Фатали голову себе морочит. Из-за того царского чиновника Фатали, который с какой-то дерзостной мыслью в их священный Стамбул приезжал, — вот бы и хватать тогда Фатали!

Пусть лучше султан позаботится о своей империи: восстал Крит, восстали Герцеговина, Босния и Болгария. А под боком зреет, тут же, в Стамбуле, заговор: сам премьер с министрами султанского правительства. Да еще шейхульислам сочиняет приговор, чтобы благословить переворот: «Если повелитель правоверных доказывает свое безумие, если он не имеет политических знаний, необходимых для управления государством, если он делает личные издержки, которых государство не может вынести, если его пребывание на троне грозит гибельными последствиями, то нужно ли его низложить или нет? Закон гласит: «Да!»

О заговоре знает даже русский посол граф Игнатьев! А Богословский и подавно!

И в одну из ночей вынудят племянника султана принять корону, а султан… Не знает, бедняга, что его умерщвлят, а народу объявят, что вскрыл себе ножницами вены и умер.

О боже, сколько убийств произойдет в течение нескольких дней в султанском дворце! Сойдет с ума новый султан, и его тоже сместят, затем фанатичный сторонник умерщвленного султана учинит месть заговорщикам… Вот какие бесовы духи скопились в Стамбуле, а султан, будто усыпили его, несчастного, и спорит, спорит с шахом!

«мы должны судить Фатали, чтобы это послужило уроком всему народу от Алтая до Средиземноморья, в Европе, Азии и Африке!» а Насреддин-шах недоумевает: неужто это тот славный малый, что приезжал еще во времена Николая с щедрыми дарами и кабинетным письмом, чтоб поздравить с восшествием, и шах вручил ему орден "Льва и Солнца"?