— Нет!
— Но чего кричать-то? Нет так нет…
Пьесы изуродованы. Повесть о Юсиф-шахе будто прошла через нож евнухопромышленника…
— Разрешить издание на тюркско-азербайджанском? — размышлял Кайтмазов. — А что говорит Кавказский цензурный комитет? Не могут сами разрешить? Чтоб я? Я всей душою «за». Пишите прошение в Главное цензурное управление. Я вашу просьбу поддержу.
И Фатали написал — так положено — в Главное управление по делам печати. А оно послало на заключение восточному цензору Санкт-Петербургского цензурного комитета.
Но что пишет тифлисский губернатор? Невнятно? И «за», и «против», то по подкове, то по шляпке гвоздя. Очень нравится эта поговорка столичному восточному цензору — мол, ты взялся подковать коня, а молотком то по подкове, то по шапке гвоздя, эх ты, ковшик!.. «…Не могу не высказать, однако, — пишет в секретном послании тифлисский губернатор в заключительной части, после того как весьма тепло отозвался о личности Фатали, — что развитие литературы на тюркско-азербайджанском едва ли послужит целям сближения и слияния туземцев с нашим народом. Тюрки менее всех поддаются слиянию. Развитие же литературы на их родном языке может лишь пробудить среди инородцев национальное самосознание и — может быть, более того — политические мечтания», — тем более что на русском-то языке и пиесы, и рассказ о Юсиф-шахе изданы!
«…Если даже не было бы ответа тифлисского губернатора, — пишет столичный восточный цензор, — прошение надо было бы отклонить, ибо разрешение издания помогло бы объединению разбросанных по различным частям империи тюрко-татар, тогда как в интересах правительства, чем слабее связь между ними, тем лучше». А восточный цензор в столице и забыл, что речь идет о выпуске одной лишь книги о лжешахе, — у него заранее был готов стандартный ответ на все возможные просьбы о разрешении как отдельных, так и периодических изданий, и ответ годился на все случаи жизни: и по части просьб новоявленного Фатали.
И Фатали пишет издателю: «Может, «Письма» на русском, а?!»
Нет, это не перевод! Все — оригиналы: и на тюркском, и на русском (с помощью Адольфа Верже), и на фарси! Оставил в тюркском оригинале: «Что делать? Как быть с тиранией и рабством? Избавиться! Совершить революцию!..» «Вы с ума сошли, Фатали!..» — чуть в обморок не упал добрейший Берже, когда Фатали ему тюркский текст вручил. «Ни за что нельзя оставить! — собственной рукой. — И слушать вас не стану!..» — вычеркнул. Добрейше-милейший Адольф Берже, — как же ему откажешь?.. «Я полагаю, что цензура не будет препятствовать изданию этой моей книги, потому что в ней ни единого слова нет против нашего правительства и против христианства (не писать же, в самом деле, что я враг всякого религиозного дурмана, против религий вообще — всех!.. но ничего от меня не убудет, если чуть-чуть подслащу слово: лишь бы издать!). Более того: мусульмане убедятся в явном превосходстве христианства перед исламизмом (лишь бы вышли «Письма»!); с начала и до конца книга восхваляет образ жизни европейцев, их нравственность, гуманность, правосудие, законы, осуждает грубость, жестокость, безнравственность и варварство мусульман! (вы, мол, издайте, и тогда мусульмане «сольются с русским народом»; с теми русскими — да, с вами — нет, никогда!); исчезнет навсегда дух фанатизма и мюридизма (магическое слово, авось сработает?); вы скоро увидите, что слух об этой книге быстро распространится по свету, и кавказские книгопродавцы беспрестанно будут получать от (кого же? революционеров? мятежников? недовольных деспотическим образом жизни?., какое найти слово, пока чернила не высохли на кончике пера?! вот! нашел!..) скептиков (!) в восточных государствах тайные (не надо бы этого «тайные», но сколько можно переписывать письмо?) заказы о присылке экземпляров. Но если сверх чаяния цензура вздумает допустить какие-либо изменения, то в таком случае я прошу (здесь надо решительно! хватит, чтоб калечили!) возвратить мне, потому что я ни на какие изменения не согласен!.. Я только собственник этой книги, а не автор, и прошу не упоминать обо мне, потому что я не желаю обратить на себя злобу и вражду моей нации, которая в настоящем своем невежественном состоянии (да! да! именно зто!.. но ведь настанут же, черт побери, иные времена, когда поймут, и именно это останется, а сгинет карамельное, слащавое, раболепское, ложное, «чего изволите», барабанная дробь, оплачиваемая чинами и наградами, но поймут ведь когда-нибудь, что для ее же, нации, пользы хлопочу… еще есть иллюзии, и они не покинут Фатали никогда, он верит, враг чудес, в чудо и мечтает…); можно дать, — и пишет, и пишет Фатали свое письмо издателю, — иллюстрации; будь я художником, я бы нарисовал Ала-зикрихи-асселама, водрузившего на главной площади столицы четыре разноцветных знамени, вокруг трибуны, где он стоит и торжественно провозглашает народу реформацию; а может, сцены религиозной мистерии фанатиков? и выбрать красивые, разборчивые и немелкие шрифты?»
Кто издаст? Какие восточные страны осмелятся? Будто пустыня кругом, и один Фатали. Сколько людей исчезло — их не нашли ни живыми, ни мертвыми… И Хачатур, и Мечислав, и Александр.
И даже Колдун куда-то девался, исчез, испарился. Пустыня! Впору бы появиться, выйти ему навстречу Азра-илу, он уже в пути.
Обещал содействие Адольф Берже, он только что издал свой персидско-французский словарь. «Очень вам рекомендую, вы, кажется, ищете учительницу французского для вашего Рашида? мадам Фабьен Финифтер». Она вся круглая-круглая, и лицо, и глаза, и очки, большие и круглые.
Рашид уже стал говорить по-французски — не сон ли это, аллах?
Маленькие могильные плиты, на которых уже зеленая плесень, на кладбищенском холме, но уже иссякли силы у Тубу, живы три дочери да два сына, но очень скоро пройдет новая волна холеры и унесет двух дочерей и одного сына, и останутся лишь сын да дочь!
Рашид делает успехи. Ему четырнадцать, возраст Фатали, когда они спасались в садах Гянджи от войск то ли Аббас-Мирзы, то ли царя, и Фатали видит, как сталкиваются чужие войска на его родной земле вблизи от могилы Низами Гянджеви. Но мог ли он тогда подумать, что настанет день, и его дочь Ниса-ханум станет женой внука Фатали-шаха и косвенно, через внуков уже самого Фатали, вольется в родословное древо шахской династии… Трижды брался Фатали прочертить, чтоб не запутаться, генеалогию шахов каджарскои династии, о боже, сколько их! И сил не хватило дочертить: двести детей у Фатали-шаха! А ведь здесь обозначатся и его собственные потомки, когда он выдаст дочь за внука Фатали-шаха — Ханбабу-хана, принявшего царское подданство; это сын Бехман-Мирзы, с которым — и с Хаджи-Муратом! — Фатали сидел в ложе тифлисского театра, слушал итальянскую оперу… Придет время — дочертит генеалогию (когда родятся у Фатали внуки).
Может, все-таки осмелятся русские издатели? Времена-то уже другие, сгинул тиран, наступили, кажется, весенние дни?.. Даже Кемал Гюней в Стамбуле, уж, казалось бы, что ему? почти поздравил Фатали, когда сказал: «Да, у вас большие перемены ожидаются, мне еще в плену ваши мужики объяснили, будто царь волю крестьянам дал».
И рыжий сын соседа Али-Турана — Фазыл: «Я в Лондоне читал!..»
Но что с издателями? Замер, молчит петербургский. И ты молчишь, мой Рухул-Гудс, мой Мелкум-хан! Но отчего ты молчишь, а?
Слух о «Письмах» уже распространяется. Еще на приеме в Стамбуле по случаю отъезда на летние каникулы царского посла военный атташе Ирана в Турции Абдул-Вахаб-хан спросил у Фатали: «Я слышал, вы какие-то вулканические письма сочинили?..» Фатали аж поперхнулся: «Откуда вам сие известно?» — «А мне Мохсун-хан сказал, он недавно здесь проездом был, слышали, нашим послом в Лондон назначен, восхищался вашей смелостью!.. Если окажется у вас лишний экземпляр, был бы весьма рад иметь!..» — «Я люблю Мохсун-хана, готов целовать его глаза, но в день страшного суда схвачу его за подол и скажу ему: «О любезнейший Мохсун-хан, что же вы на меня клевещете, выдавая за автора «Писем», в то время как автор их — индийский принц и иранский принц, и они оба, два друга, находятся сейчас в Каире и живут в отеле «Вавилон»! Я ведь только собственник писем, перевел их с фарси на тюркский, а с моего тюркского перевода, представьте, какой-то чудак снова перевел их на фарси!..» — «О Фатали! — читает он в глазах собеседника. — Какой же вы выдумщик! Мне говорили прежде, а я не верил.» Мол, пусть так, многозначительно улыбается военный атташе, «о, эти коварные персы!..» — хотя никакого такого иранского принца, за индийского не ручаюсь, нет ни в Тегеране, ни в Тавризе, ни в Каире. А вы все-таки пришлите, если лишний экземпляр будет.
