Фатали задумался: то ли пишет в уме, прочерчивая сюжет, то ли рисует — но что это?! перекладина, а с нее свисают пять петель!.. виселица?! Но какой издать фирман, чтоб устранить всеобщую подозрительность: шаха — к подчиненным, везира — к главному молле, членов совета, этих бездушных кукол, немых и слепых, лишь умеющих поддакивать, — друг к другу?!

Найти и выдвинуть новых!.. Но где они? И кто может ручаться, что те, кого шах приметит и кому пожалует отнятые у других титулы, эти новые «Совесть», «Прямота», «Опора» царства, не станут грабить и брать взятки, лицемерить, лгать, строить козни, создавать новые семейные или племенные кланы, глохнуть от звуков лести и слепнуть от блеска побрякушек? И какой издать фирман, чтоб исчезла всеобщая подозрительность и вражда племен?

Рассказывал Александр или снова — видения Фатали?

окованная железом дверь, железная решетка у окна, мундир сняли, он в легкой рубашке, а ведь зима, холодно очень, через темный мост, темные своды, неуютная кровать, накрытая жестким одеялом, длинная холщовая рубашка, грубые чулки, и пахнет свежей краской, гремят связки ключей, или это кандалы? о боже, какой вкусный черный хлеб! и кружка воды! сальная плошка, гарь душит, нечем дышать! цепной мост, крепость, странная фамилия коменданта Набоков; и колокольный звон через каждые четверть часа, табуретка, крепостной вал и пустой дворик, лишь ветка торчит за окном, уже весна? гудит голова, хоть какую книгу! хотите — коран? и немец-офицер, почему немец?! «Фатали, ай-яй-яй, какой у вас был замечательный второй отец, Ахунд-Алескер!.. мне жаль вас, Фатали!» дым табачный, Фатали не курит, но запах табака!! такой же курил Александр; или он здесь? рядом камера?..

идут и идут, утопая в снегу, откуда же столько снега здесь, стоят столбы, их пятеро, надели саваны-колпаки, щелкают затворы, но почему еще столбы?! и пустые виселицы!..

— Фатали! Ты меня слышишь? Ты опять жжешь бумагу!

Фатали не оглянулся: бумага, вспыхнув, загорелась сразу вся, и он осторожно положил ее в железную тарелку, пусть сгорит дотла. Огонь быстро слизал арабскую вязь, и не успела бумага почернеть, как Фатали поднес к красному язычку новую, исписанную мелко-мелко, со вставками, стрелками, вклинивающими в текст новые добавления, обведенные кружочками, и какие-то звездочки, полумесяцы, кресты как плюс и как распятье.

Не от слов же, вспыхнув, загораются?! А как загорятся — одно и. то же, никак не отвяжется: Зимний горит!

Самая долгая ночь тридцать седьмого года! Как пусты и мрачны обгоревшие стены. Эта черная-черная громада! Какая стихия! Пляска мести, громада огня… И он знал, падишах, что непременно случится… и даже перед смертью — плясало пламя пред очами!

И над тарелкой полетели чернокрылые насекомые, похожие на многократно уменьшенных птиц. Раньше напишет, как молодой разбойник или хитроглупый купец одурачивает есаулов, прочтет жене — и вскоре газета «Кавказ» печатает из номера в номер. А теперь иное: сидит над бумагой долго, свеча догорает, сжигая ночную тьму и ускоряя приход утра, а потом чернокрылые птицы!

«ах вы пропагаторы!..»

в четыре часа пополуночи майор жандармского дивизиона, господин в голубом, а голос нежный; пристав полез в печку, пошарил чубуком, нет, нет, я не курю, это так, для забавы, а жандармский унтер-офицер встал на стул и полез на печь — известное дело, там прячут золото в мешочке, — но пусто!.. «ай да пропагаторы!» а это что ж? «лишены прав человеческих, посадить бы чадолюбивого императора», это ваш почерк! а вот еще: «все тайна и ложь, говорю о рабах — приверженцах деспотического порядка, а также проникнутых страхом»;

да-с! шпицрутенами! в две шеренги! торопливо роздали шпицрутены, длинные прутья толщиною с палец.

надо освоиться, проверить, как гнутся. Фатали раздели догола, связали кисти рук накрест, привязав их к прикладу ружья, — это дворян, бекские и ханские сословия нельзя, а Фатали это ж такая точечка, что и не увидишь! — за штык унтер-офицер потянул его по фронту меж двух шеренг, свист шпицрутенов не слышен: заглушает барабанный бой.

«а ну сильней!..» упал, два медика, полковой и батальонный.

«Ну-ну, не очень-то!» и спирт нашатырный, и воду на голову.

«ну-ну!» и снова барабан, красное мясо, брызжущее кровью.

А в Метехском замке — Алибек!

Как просто: к Шайтан-базару, потом по Барятинской улице в сторону Воронцовского моста, Фатали идет и будто наместники рядом с ним; даже не верится, что Воронцова уже нет, а казался бессмертным… а Барятинский — тот еще долго-долго!.. Как телохранители при Фатали, чтоб люди сторонились, — мимо Монетного двора и — к Метехскому замку освобождать Алибека!..

— Нагнал тирану страху!

— Какому? Шах-Аббаса, для этоге ннжакой енедаети не надо, можешь и казнить!

— Увы!

— Даже его не можешь?

— Он фирман издал!

— Ты тут столько жжешь, и фирман этот сожги.

— Я жгу свое, а не чужое! И… начинать правление с крови!.. Нет, не могу!

А это что за фраза: «Юсиф, это я». Пишу о себе, как персы, со стороны как бы?! — и Фатали подчеркнул два имени и местоимение. Связаны одной судьбой, веревкой, цепью-цепочкой? О господи! Эти наивные намеки! Но как хорошо начал! Пузыри, так сказать, иадежды! Но что же дальше?

Задумались пятеро: «А правда, что же дальше?»

— Может, — чешет голову Рамазан, он занял пост главного моллы, — пригласить иностранцев? (а вдруг понравится Юсифу?)

Ему поддакивает Заки, главный над бывшим казначеем.

И Мирза Джалил тоже (как ученостью не блеснуть?): — Ведь не побоялся султан Мехмет Второй назначить великим везиром Махмуд-пашу, сына серба и гречанки, и дела шли неплохо!

— А что скажешь ты, Курбан-бек?

— Надо Ага-Сеида найти! Ведь сердце-то справа оказалось, не убил его Шах-Аббас. Но кем его сделать? Все посты как будто заняты.

— А сделаем мы его нашим, — слово-то какое нашел Юсиф! — мыслителем.

Кто-то понял, а кто-то поймет, если, конечно, звезды не подведут. Собрать на центральную площадь, трибуна, четыре знамени вокруг: красное, зеленое, желтое и белое, и — историческая речь: «Я — ваш царь. Старайтесь возвыситься во мнении народов земли! Свободны отныне от всех молитв, постов, пилигримств!»

Это уже было: Реформация, сожженные рукописи, а в золотом сундучке Юсифа чудом сохранившийся манифест удивительного правителя, вождя Реформации Гасана. О нем — после, а пока, может быть, землю крестьянам?

— Пустая затея! — это Рамазан.

— Как? — вспылил Юсиф.

— Ну вот, ты уже гневаешься. А ведь предупреждал, говорите мне в лицо, когда я не прав.

— Вернуть земли снова ханам и бекам? К этому вы клоните? — И смотрит Юсиф на Мирзу Джалила. — И ты тоже, мой Насреддин?!

— Те, кому мы дали земли, передрались, полезли друг на друга с ножами!

— Каждый желает новым беком сделаться, — в тон им и Ага-Сеид.

(- Ага-Сеид? — изумились горожане, а пуще всех — простолюдин Аббас Мухаммед-оглы. Воскрес?! Но этого звездочет не предсказывал!)

— Твои фирманы ай какие хорошие!.. — качает головой Ага-Сеид. — Длинноваты и скучны, но зато какие занимательные! — Издевается?! — Особенно этот, насчет свободы, я не поленился, вызубрил, как там у тебя? «Если общество не дает своим отдельным индивидуумам свободы мысли и потребует от них, чтобы они замкнулись в рамках всего того, что унаследовано от предков, и установок, данных духовными предводителями, то тогда индивидуумы превратятся в автоматов, в мельничных лошадей, всю жизнь двигающихся по кругу. И так до последнего дня». И эти несчастные, пишешь ты, лошади, так никогда и не узнают о существовании лугов, ты что же, поэму пишешь или это шахский фирман?! прекрасных пастбищ, благоухающих цветников, журчащих, о боже! родников, о горах, прекрасных долинах, ибо обречены на лямку и круг; будто люди, окованные китайской стеной, кому это понятно, Юсиф-шах? будто люди — это те же мельничные лошади!.. Конечно, шахиншах Юсиф, фирманы твои хороши, но кто станет выполнять их? Ладно, оставим эти перлы, но народ-то понимает, что ты — седельник! То есть такой же, как Али и Вели. Даже ниже чувячника. Возьмем схему главного моллы, зря ты его прогнал, человек он, конечно, поганый, мне тоже своим доносом навредил, но ведь ему не откажешь в знании психологии прихожан. Ему все равно кому служить, лишь бы купаться в лучах короны, — и вычертим тебе линию вот сюда, к шахским династиям, а далее — к святым. А ты не удивляйся. Был любимым сыном Шaxa-Мухаммеда, недавно обнаружилось в золотом сундуке, где и рукописи Алазикрихи-асселама, его завещание!