В первой пьесе ни одной женщины, во второй Колдуну, решившему разрушить Париж, надо было угодить ханум и ее дочери, и Фатали взял имя двоюродной сестры Ахунд-Алескера и ее дочери; были еще имена, но тут не успел вспомнить Колдуна, а вот уже он сам, обложки ему показывает (или это видения?.. Но вот же — обложки!.. «на татарском языке»). «Капитана?»

— Ты прежде удивляйся не этому!.. В свое время произведут и в капитаны!

— Комедии и повесть?.. И повесть издадут?! (А год Колдун скрыл, и вот уже другая обложка) — Постой!.. — ему хотелось получше разглядеть изображение тонкого месяца на звездном небе, но взгляд поймал лишь разночтение фамилий: на русском — «Ахундов», а на своем — «Ахунд-заде», а тут — новая обложка:

— Лондон? Везир Ленкоранский?

— Я тебе переведу обложку: издана как «книга для чтения для европейских путешественников, резидентов (!) в Персии и студентов в Индии», дабы глубже постигли нравы восточного мира — «с грамматическим введением, примечаниями и словарем, дающим произношение всех слов»!..

Колдун скрыл год и здесь: ведь выйдет через четыре года после того, как Фатали не станет. Что Фатали?.. Какие люди были — и те ушли! Даже Шах-Аббас!..

«Неужто, — думал шах в те далекие годы, еще живой, полный сил и энергии, — и ему умереть? Звезды!.. Их никто еще не сумел обмануть!» И каким удачным был у Шах-Аббаса вчерашний день, когда о предсказании звезд ничего еще не было известно, — пришли личные поздравления от английской королевы Елизаветы… Она, сколько себя помнит Шах-Аббас, четырех персидских шахов пережила и все еще королевствует… Неужто и его, пятого, переживет эта вечная королева?

А потом поздравления от испанского и португальского короля — съела-таки Испания португальского гиганта, — вот оно, колесо фортуны! Может, времена такие наступили: во главе каждого государства, думал Шах-Аббас, слушая поздравления, сильный монарх? Елизавета, Филипп и он! Но, кажется, в далеком-далеком прошлом были эти думы, эта уверенность, это ликование, а не вчера! На рассвете его ждали омрачающие дух предсказания звездочета. А какая прекрасная была ночь у любимой…

И вдруг осенило: есть имя! Фатали вспомнил женщину, очень она была хороша собой, чуть не накликала ему вторую жену! И как она горячо и быстро говорила, огонь, а не женщина, и не поверишь, что девушка рядом — ее дочь, — тогда о сюжетах не думалось, он только что женился, спас шекинского ювелира от неминуемой гибели, а тут не успел осмыслить случившееся, как пригласили в военную комендатуру, где допрашивали беглую горянку.

И потоки слов!.. И как красива!

— Да, я Сальми-хатун, сумела сбежать! Дом мой возле русской бани был, я его отдала, когда ваши войска были, под лазарет для раненых, а Хаджи-Мурат, заняв Аварию, приказал сломать мой дом, а меня посадил в яму за то, что уступила саклю под больных. Моя дочь красивая, Хаджи-Мурат отдал ее своему мюриду, а он молодой здоровенный изверг, был бы хоть обряд какой, она ведь жена офицера русской службы, он же ее убьет, когда вернется из похода, ведь есть у мусульман, хоть обряд временный. Дочь не соглашалась и была наказана плетьми, а потом мюрид взял ее на руки и унес, и она уже возвращаться не хочет, это Хаджи-Мурат такую месть придумал, чтоб мой род за родство с царским офицером обесчестить. А тут Кибит-Магома приезжает, все вышли его встречать, а я ушла с младшей дочерью, переночевали, утром перешли вброд Койсу, к вечеру были в Гергебиле, где и провели другую ночь после побега, а третье утро проходили ущельем и вышли на подъем, но нас задержали люди Шамиля, мюрид слушал меня и не верил, что я иду к родственникам, отправил нас в Оглы. Оглинский наиб дальним родственником оказался моего покойного мужа, вы знаете, все мы родственники, а если начать копаться, и с этим красивым мужчиной, — на Фатали показывает, — если долго говорить будем, родственниками окажемся. («Отчего вы краснеете, подпоручик?.. Ах, вас похвалили!.. Поздравляю!.. А дочка хороша, но сама еще лучше, глаз с вас не сводит!..»)

«Вы думаете, я не понимаю?» — вдруг женщина говорит.

«Так какого черта вы нам голову морочите с переводчиком?»

«А мне по-своему легче, не кричи, начальник, у меня зять — царский офицер!.. Да, я с удовольствием отдала бы дочь вашему подпоручику!»

«Вы опоздали, он женился уже».

«А он мусульманин, может иметь и двух, и трех!..»

Что же вы, Сальми-хатун, эти слова произнесли? Фатали ведь Фатальный — ему и это на долю выпасть может! И пойдут потом слухи: мол, у Фатали в Стамбуле — жена…

«Наиб дал мне свободный проезд, — продолжала женщина, — Хаджи-Мурат упал с лошади и ушиб себе голову и ногу, чтоб он и вовсе не оправился, был с перевязанною головою и сильно хромал, а Кибит-Магома к Шамилю ехал, а Хаджи-Мурат велел — кощунство какое! — сломать все дома рядом со старой мечетью и саму мечеть, где был убит второй имам Гамзат-бек, будто затем сровнял с землей, чтоб почтить память имама, возвысить его в глазах народа, а ведь сам-то его и убил!.. Благоустроил могилу Гамзат-бека, каждый день ходил туда, — ненавижу, мол, тех, кто убил его! А ведь сам, сам! Это все знают!.. сровнял с землей, мстя за убийство Гамзат-бека, самому себе мстя, могилы аварских ханов. И свою собственную могилу, если б она была, растоптал бы!..»

Вот оно — имя для любимой жены Шах-Аббаса: Сальми-хатун! А раз имя найдено и дух нашел свою плоть, перо стремительно побежит по бумаге, ища средства от губительных предсказаний звезд.

Ах, какая была ночь у Сальми-хатун! Она, правда, капризничала: когда же привезут ей меха соболя и горностая?! Но и в капризах своих Сальми-хатун была хороша

Да, послы от белого падишаха привозили меха. Еще при Узун-Гасане были привезены соболья шуба и три шубы лисьи, шуба горностаева. «Где же водятся такие звери, в каком государстве?» — спросил шах у послов, а те отвечали, что звери эти водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и Сибирском царстве близ Оби, реки великой, от Москвы больше пяти тысяч верст, что земель у их царя много, в длину ход двенадцать месяцев, поперек девять.

«Когда же?!» — не терпелось Сальми-хатун.

А ведь впервые за семь лет правления пришли поздравления! А в первое время, когда разнеслись по миру вести о казнях Шах-Аббаса, именно они, англичане и испанцы, стали проявлять беспокойство. Надо же, и султан, и царь тоже с лицемерными укорами. Ну да, я жесток!.. Не я первый, не я последний. Или монархи забыли: монголы громоздили поле сражения пирамидами из голов убитых, а строя башни, устраивали столбы из человеческих тел и обмазывали их глиной и известью.

Истории известны полководцы, которые с младенчества питались кровью вместо молока матери. А крестоносцы, эти образцы, так сказать, рыцарского духа, занимались людоедством, лакомились мясом молодых арабов и жарили детей на вертеле, и один из ваших архиепископов (ну да, ведь Шах-Аббас мысленно говорит с европейцами, возмущенными его жестокостями!..) уверял, что не следует им ставить в вину людоедство: ведь ели они мясо еретиков!

Но создалось впечатление, что Шах-Аббас насытился казнями, тем более что основные соперники были истреблены, кое-кто, правда, сбежал, но с некоторыми он справился и за пределами империи. Шах создал даже меджлисы поэтов, музыкантов, нечто вроде «вольного клуба». И дошло до Шах-Аббаса, что новый духовный глава шиитов Ага-Сеид странно толкует догмы корана, мол, пророк Мухаммед повелевает мусульманам, не исключая и монархов, управлять советуясь. И Ага-Сеид смеет говорить это, когда даже невысказанное сомнение, отразившееся во взгляде, жестоко подавляется. И шах нежданно пришел к идее «вольного меджлиса» — собрать людей и послушать, о чем они думают? Шаху открыться побоятся, а умному и образованному Ага-Сеиду — доверятся. Но сказано поэтом: «Говорящего воодушевляет слушатель». Еще куда ни шло, когда Ага-Сеид толковал туманные части корана насчет многоженства, — мол, Мухаммед ограничил четырьмя, но и это разрешение обставил условиями: «Если не можете делить ровно свои чувства между женами, берите только одну». А возможно ли делить? Нет! Вот и получается, что многоженство противно духу корана.