Тогда Ханкызы была недоступно-закрытая, будто крепость, под неусыпным оком матери Бедирджахан-ханум, и они приезжали, чтоб Фатали как большой человек в ведомстве наместника помог им получить пенсию, — умер-таки Мехти-Кули-хан!.. И Фатали составлял подробные записки об истории карабахского хана, расписывая деятельность генерала Мехти-Кули-хана. Не утаил и то, что он «был вытеснен из Карабаха», — Фатали был доволен удачно найденному слову: именно «вытеснен», а не «бежал» — «и унес с собою данное ему наименование беглеца и изменника». Но! — и о бриллиантовом перстне, всемилостивейше пожалованном ему, и о восстановлении прежнего генеральского чина по его «возвращении» из Персии, и о кротости нрава — «никакого властолюбия»; весьма осторожно обвинить предпредшественника князя Воронцова — Головина; вот, мол, какие прежде несуразности были, но зато теперь, при наместнике совсем другое. «…Не могло не представиться соображению, что со смертью хана вдова и дочь лишались всех способов к существованию». «Я бы полагал назначить», — предлагает Фатали, но сколько инстанций! Он — начальнику, начальник — наместнику, тот с особым докладом — в Кавказский комитет; секретарь, члены, управделами, председатель, мнение двух министерств — финансов и государственных имуществ, а затем журнал Комитета попадает в канцелярию его величества, чтобы государь император высочайше соизволил, когда вздумается взглянуть в журнал, написать спустя год собственноручно: «Исполнить». Все было учтено: и если дочь умрет до выхода замуж, и если она умрет в замужестве, но бездетной; или же выйдет замуж и уедет навсегда за границу: «в таком случае имение оставить в пожизненном только пользовании матери ее, ежели она будет оставаться в живых».
Как же Фатали соединить, не укладывается в сознании: Хасай-бек Уцмиев, первый муж Ханкызы, с которым мечтали создать масонскую ложу… Ну да, Уцмиев — из ханского рода, правда кумык, житель низины, но все же князь. А рост! Боже, какому карлику отдаем наше сокровище, цвет, надежду Карабахского ханства — сокрушались карабахцы. Белобрыс, голубоглаз, сухонький какой-то и много молчит. Ибо стоит ему заговорить, как кто-то шепотом, но на весь меджлис поэтов, которые собираются у Натеван-Ханкызы: «Ну вот, опять начал коверкать нашу чистую речь… Когда ты научишься говорить без кумыкского акцента?» И у Фатали ревность к князю, увы, недолог их брак, а у князя Уцмиева — ревность к. Сеиду, любимцу меджлиса поэтов, бесцеремонному, чертовски красивому, наглому баловню судьбы, покорил-таки Натеван, и в наказание аллах отнял у нее любимого сына. Хасай-бек Уцмиев служит царю, часто ездит в Тифлис, и идут следом анонимные письма, порочащие Натеван сплетни, очень, мол, вольна, но Натеван ни за что не распустит меджлис поэтов, без стихов ей смерть, а Сеид понимает ее как никто другой, — вспыхивает в Фатали ревность и к Сеиду, сумел ее опутать!
Натеван погостит и уедет, а Фатали еще долго будет ходить рассеянный по набережной Куры, будто потерял что-то очень нужное и не может найти, не слыша и не видя Тубу, хотя, казалось бы, без нее он не мыслит себе жизни. Ходит по набережной Куры, и вертится в голове стих Натеван: «и этот мир, кому такой он нужен?..» И колодец, заполненный камнями, — замуровано зеркало, но не разбито, усмехается, и миого-много лиц: «Эх ты, Ханкызы, поэтесса Натеван!»
А в Карабахе неспокойно: шушинский уездный начальник — майор князь Тархан-Моуравов пишет срочную депешу шемаханскому военному губернатору барону Врангелю, а тот — наместнику Кавказа князю Воронцову: только что ограблена, вторично! казна… «Немедленно выезжайте в Джеванширский и Кебирлинский участки!» — приказывает наместник. И, признавая полезным облечь объявление наместника торжественностью, Тархан-Моуравов выехал сам; всю ночь плохо спал, решил подражать наместнику и каждый вечер допоздна играл в карты, чаще всего — с казием Абдул-Керимом; взял с собой и его тоже — почетное лицо из мусульманского духовенства. А на подмогу Фатали (может, еще какие даны ему наместником задания?) собрал старейшин всех деревень и кочевий. «Начальство вынуждено сечь без разбору каждого десятого!..» Некоторые сконфузились, наверняка прячут разбойников.
— Вот вам задание: поймать и истребить известнейших кебирлинских преступников, ограбивших казну! Можете?
— Мне? Поймать?! — карабахский хан Джафар-Джеваншир выпучил глаза на Тархан-Моуравова, вот-вот взорвется, высокий, седой, грузный, шутка ли — семьдесят уже, редкие седые усы топорщатся.
— Да, вам!
— А что я получу? — вдруг согласился хан. — Генерал-майора дадите?
Ну да, уже сорок лет, как полковник, а наград — никаких! Чего не сделает ради генеральской звезды карабахский хан?
Семейства этих разбойников живут в тушинском уезде, в кочевье, где четыре кибитки в лесу, они посещают семьи, но с такой осторожностью, что решительно невозможно их поймать. Надо заманить разбойников в ловушку.
Пришли в назначенный день, с головы до ног вооруженные, а с ними их односельчанин, Алипаша, отчаянный сорвиголова, который и почту, и казну грабил. А хан время хочет выиграть, чтобы ночь наступила, оставить их ночевать, а там и обезоружить, слуги хана начеку.
— Наместник бумагу пришлет, — говорит он им, — если вы не соглашаетесь сдаться. Я же даю вам ханское слово! Вот моя седина, вот мои слова — не верите, что ли?
— Нет, — говорят наглецы, — не верим. И грабили мы, чтобы помочь сосланным и их семьям. А ты, вождь нации, хочешь нас в ловушку!
— Ладно, мы с вами ни о чем не говорили, подумайте, а утром продолжим разговор. А теперь за стол.
Поели, а часу в девятом стали просить, чтоб хан позволил им уехать, в крови это у них — дерзкую вылазку совершили — шутка ли, ограбить казну!.. а ханскому слову перечить не осмеливаются. А хан дает знать управителю своему, он же родственник, собраться и напасть. Софи, пятеро его братьев и два сына да еще дюжина нукеров окружили комнату, где засели разбойники, а хан, пока они ели, ушел, не сидеть же ему с ними за одной скатертью, это и разбойники понимают. Сын Софи Наджаф, прозванный Петухом за круглые и постоянно красноватые глаза, и четверо братьев, войдя в комнату, объявили разбойникам, что хан приказал немедленно отдаться в руки полиции, он им исходатайствует прощение. Ах так?! Али-паша, Гусейнали и Алибек разом вскочили и бросились на вошедших, закололи Наджафа, ранили одного, другого, те тоже успели выхватить кинжалы, ранили Алипашу, тот упал, а младший брат Софи убил Гусейнали, но Алибек успел выскочить из комнаты и, сразив наповал выстрелом из пистолета Софи, скрылся в темноте.
— Тогда недосуг было рассказывать тебе, Фатали, расскажу теперь! — Алибек рискнул прийти к Фатали в его тифлисский дом.
Да, тогда было действительно не до того.
Алибек — давний знакомый Фатали, лет на пять моложе, вместе в келье гянджинской мечети учились. Его отец, как и Ахунд-Алескер, отдал детей в духовное училище, и в медресе они познакомились: взрослый Фатали, его ровесник Гусейнали и совсем мальчик — Алибек. Прибыл в тифлисский дом, чтобы возвратить мундир и коня, спасшего его в темную ночь, правда коня другого, тот конь пал. И чтобы Фатали помог (ведь капитан) организовать побег товарищу, запрятанному в Метехский замок, — увы, вскоре сам Алибек попадет туда…
— Заманить в ловушку! — сокрушается Алибек. — На старости лет взять на душу такой грех! А мы ему верили! Но прежде — о той ночи. Выскочил я, а куда бежать? Темно, но глаза мои видят, привычка многолетних скитаний… Вы приехали, выступали, мне передали, что и ты с ними, Алипаша рвался — убьем их! Утром меня непременно найдут, и я решил пробираться к тебе, а вы в доме сельского старшины: я царских чиновников хорошо изучил, вряд ли станут они, думаю, с Фатали в одной комнате спать, пробрался к дому, он мне известен, наверху господа, прокурор, судья — кази, там две комнаты, в одной свет горит, с чего бы, думаю, а потом вспоминаю, ведь вся округа знает, какие это картежники, и кази, и прокурор, кази ему нарочно проигрывает, у него большие деньги от судебных разбирательств. Внизу три комнаты, в одной старшина, в другой его семья, третья для гостей, вот ты где, решил. Стучу в окно, если ты — все в порядке, если чужой — бегу! Ты! Думаю, если прежний Фатали, сразу откликнется! Можешь ли, спрашиваю тебя, поменяться со мной одеждой, будто ты спал, а тебя ограбили, оделись в твою форму, а свои лохмотья оставили. Сяду на твоего коня, и тогда меня никто не поймает, ускачу в горы; документы не трону, скажешь, что всегда под голову, и пистолет тоже…
