Воронцов (уже Воронцов?!) любит иметь под рукой па непредвиденные случаи — особенно на Кавказе! — людей. Вот и Ханыков, знаток Востока, пригодился; чиновник по особым поручениям; и его сиятельству была инструкция свыше: поручить Ханыкову разведать секретно о находящемся за границей Феттахе, бывшем некогда «тифлисском» мучтеиде — не имеет ли влияния на единоверцев подвластного наместнику края, а главное, не состоит ли в письменных сношениях с духовенством дагестанским, с Шамилем. Мол, неуспехи — причины вовне. Ханыков — чиновник, по ему поручено дело, к которому не лежит душа, и он поделился своими тревогами с Фатали, а потом и позабыл о неприятности миссии и проявил такое неуемное рвение, что Фатали развел руками.

И Ханыков честь имел почтительнейше представить на благоусмотрение его сиятельства собранные сведения; он знал, чего хочется князю, постарался, чтоб его данные отвечали пожеланиям начальства; тогда оно еще раз удостоверится в своей прозорливости, и это непременно отразится на отношении к подателю докладной — то есть к Ханыкову, ибо он укрепит князя в его интуитивном чувстве истинного состояния дел; надо чуть-чуть переакцентировать известные факты и то, что казалось ало-ярким и привлекательным, сгустить настолько, чтоб краски слегка потемнели:

«Перешедши в Россию, он значительно утратил свою важность в Персии как человек, предавшийся неверным исключительно из видов корысти… причуды его слабоумия! превратить свой дом в райский уголок!., (а ведь в Тифлисе сад мучтеида разросся, стал парком!..). Нет, он решительно никакого влияния на персиян не имеет — вот результат его преступного поведения, навлекшего на него справедливый гнев государя: «исключить из российского подданства и запретить въезд в наши пределы»; «зря его князь-граф защищает».

Очень хотелось Ханыкову найти хоть какую-нибудь ниточку, выводящую на связь мучтеида с Шамилем, чтоб косвенно дать князю для успокоения еще одну самооправдательную оговорку в связи с даргинской неудачей. Но не получилось никак.

А ведь придется потом встретиться с Фатали! И скажет он:

— Мы же с вами востоковеды, неужто не знаете вы, что раздувавшаяся веками между суннитами и шиитами вражда Персидской и Османской империй почти исключает возможность влияния шиитского мучтеида на дагестанское суннитское духовенство?! Ведь вам же выступать с проектом положения о мусульманах-шиитах: «…все высокоторжественные дни должны быть празднуемы ими молениями, по обрядам своей религии, господу богу о здравии и долголетии царствующего дома и членов августейшего его дома».

— Да, ты прав, Фатали!

И все же надо облечь мысль в форму замысловатую, думает Ханыков, и пишет:

«Догмат шиитского толка, повелевающий им скрывать свои верования в сношениях с суннитами, всегда вселяет в последних недоверие к отступничеству шиитов, и хотя есть примеры принятия последователей Алия в общества суннитские, но новые прозелиты остаются без малейшего влияния и занимают всегда роли второстепенные».

Воронцов считает, что именно с его наместничества начинается новая эра в покорении Кавказа, и Ханыков о том же: «Общее неудовольствие вредным невниманием многих главноуправляющих приготовило запасы ропота и смут в Нахичевани, Карабахе и Талышинском ханстве, коими Феттаху легко будет воспользоваться; и поэтому для выгоды нашей полезно было бы склонить персидское правительство на то, чтоб оно пригласило от себя Фет-таха провести последние дни жизни где-нибудь в святых местах — в Кербеле или Мешхеде, свободно посвящать дни свои подвигам благочестия».

Так и закончил дни свои старец, мечтавший создать идеальный рай в краю справедливости и порядка. Но ни у кого не возникло и мысли, ибо кто знал, что белый саван, в который облекли тело умершего Феттаха, хоть как-то может быть увязан с образом белого царя, так пленившим в свое время мучтеида; потеряв сыновей и доброе имя среди единоверцев, чуть не сгорев при пожарах, лишившись любимых книг… Но кому нужен этот твой рай, Ага-Мир-Феттах?

— Фатали, ради бога, не жги бумагу! Сколько можно?! Пишешь и жжешь, пишешь и снова жжешь!

Было ясно, но начало запутываться. Четкая иерархия и порядок. И каратели — не каратели, а приносящие благо. И бунтовщики — возмутители, которых надо усмирять. Но краю нужен покой! Он измучен междоусобицами, разбоями, дикими набегами. Как в окружении сильных и больших государств удержаться? И — лучше царь, чем шах и султан. Ведь вот же — бежал из Ирана Фазил-хап Шейда. Да, да, тот, кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный — на север с извинительной поездкой (фанатики российского посланника убили).

Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.

— Он поглядывал на мои крашенные хной ногти, — рассказывает Фазил-хап Фатали о встрече с Пушкиным, — и произносил какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах!

— Ну как? Червонцы целы? — при Фатали спросил Бакиханов.

Фазил-хан тогда, в свою извинительную поездку с сыном Аббас-Мирзы Хосров-Мирзой, получил в Петербурге от императора золотые часы, бриллиантовый перстень и несколько сот червонцев.

А накануне Бакиханов — Фатали: «Прочел бездарную оду, возвеличил императора!..»

— Как жить-то будешь?! — спрашивал Бакиханов, а тот молчит, сердится, но виду не подает.

Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию. И нечего, выходит, бунтовать горским племенам. Угомонились бы — пошла б спокойная жизнь…

Но очень уж оскорбительный у воззваний тон.

«Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель, ныне вами занимаемых».

Но отчего ж царские бегут к горцам? И немало пленных!

— Я бы этих беглецов! — И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота. Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Что еще?!

Шамиль: «…знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!»

— Эй! — кричит кто-то в ауле. — Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот — пойди умойся в реке… Только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя…

И генералы, генералы! «Тут одно дело намечается!..» Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому… Жаль Хаджи-Мурата упустили, бежал! А о карательном отряде генерала Бакунина в селение, где укрылся после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег. Они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти, а потом о Бакунине: «Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб…» И вдруг: «Я должен быть в Нухе. Оттуда я пошлю человека к Шамилю. Он не смеет убить мою семью!» — «А ты бы посмел?» — «Я бы?» — задумался. «Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул. Я многие семьи уничтожил. Убьет Шамиль, непременно убьет. И ваши мне не верят, я бы захватил Шамиля, пусть дадут мне войско!..» — «Да, упустили Хаджи-Мурата», — сокрушается Головин, думая о новой затее.

«Неужто, — спрашивает он у генерала Граббе, — не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить? До двух тысяч серебром из средств экстраординарных!..»

Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого после имама — Ахверды-Магому!

«Может, и с Шамилем рискнем, а?»

А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока — уже при Воронцове — не будет действительно убит.

Воронцов узнал об этом, когда подписывал донесение к военному министру. «Магома?! Неужто?! Не Кибит, а Ахверды?! Поздравляю!..» — и улыбнулся лисьей своей улыбкой. «Ай да молодцы!» И стал читать дальше свое донесение: «…громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дал знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно».