«Что же я скажу учительнице? И мама больна… Постарела, ссохлась вся… Если бы рядом был Ахсан!.. Напрасно я спорила с ней. Ей теперь очень нужен покой… Как там она сейчас?»

Шаргия расстегнула пальто.

Исмет-ханум лежала. «Все эти беспокойные дни в наш дом принес он, Ахсан. Что хорошего видела от него Шаргия? Родила дочь… Какая драчунья! «Если не побить двуличного…» В кого она? В мать? Нет, в меня». Исмет-ханум, закрыв глаза, прислушивалась к голосу внучки.

Наргиз учила наизусть стихотворение «Осень». Но как она произносила слова! Голос ее звенел, будто осень предвещала близкие весенние каникулы…

— Не спишь, бабушка?

Исмет-ханум открыла глаза. Сердце болело. «Бедная Шаргия! Не поела, не отдохнула… И что за жизнь у нее?» Исмет-ханум прогнала бы такого мужчину, близко бы к дому не подпустила! «Почему Шаргия так не поступает? И как она уверенно говорит: «Скоро разведется, переедет к нам». Жди! Разведется! Бросит жену, двух детей, дом, хозяйство! Когда вздумает, приезжает, знает, что не прогонишь, примешь, будешь, как служанка, потакать его капризам и прихотям… Какое унижение! А еще защищаешь его, споришь со мной…»

«Ветер подул, листья сорвал…»

«Какие пустые стихи! Слава аллаху, выучила!»

В комнате установилась тишина.

Исмет-ханум вспомнила мужа. Вот он, за стеклом, на комоде. Как горд и неподкупен его взгляд! Тяжелые, густые брови кустятся над глазами. Мужественное волевое лицо. И его можно упрекнуть: мало было одной жены, взял вторую, потом третью. Хотелось сына. «От меня не увидел, вторая и вовсе не рожала, третья подарила тоже дочь. Так и ушел из мира с мечтой о сыне. Есть его в чем упрекнуть, но можно найти и оправдание. А этот? Тоже мне мужчина!.. Я не простила мужу, с девочкой своей покинула его дом… А Шаргия? Почему терпит она? Ведь не зависит совсем от него! Сама себе хозяйка, работает, свой дом… Может, я неправа, ошибаюсь, чего-то недопонимаю? А если она любит его?»

Муж из рамки строго взглянул на Исмет:

«Женщина не имеет права вмешиваться в дела мужчины!»

«Имеет!»

«А я сказал, не имеет!»

«Какой ты злой!»

Когда муж сердился, он становился жестоким, лицо уродовала злость. А в первые годы он был ласков. Исмет и теперь помнит песню, которую он пел ей: «Ты моя самая красивая, такой, как ты, не сыскать и в раю…» Старинная народная песня… Может, никакой песни не было, это ей только приснилось? Но нет, песня до сих про звучит в ее ушах. «Ты моя самая красивая…» А вот взял вторую жену, привел третью…

«Женщина, не вмешивайся в дела мужчины!»

«Ты мне теперь не страшен!..»

«По поведению — два. Поколотила двуличного мальчишку».

Исмет-ханум взглянула на внучку. Правое плечо ее шевелилось — она писала. На шее горел красный треугольник галстука. Наргиз наклонила голову набок. Щека ее была пунцовой… А щеки Шаргии бледные.

Сердце сжалось.

Дочь вернулась с работы не одна. Пришла с вчерашним врачом. Врач выслушал Исмет-ханум, измерил давление. Старая женщина дышала тяжело, с трудом, будто в сердце вонзили гвоздь. Воспаление легких.

Шаргия знала — это опасно. Беда стоит у порога.

Врач прописал уколы: пенициллин со стрептомицином.

— Я пришлю медсестру.

— Не надо, я сама.

«Если бы Ахсан не приехал, не заболела бы мама».

Исмет-ханум часто дышала. Смерти она не боялась. Чего ее бояться? Из этого мира перейдет в иной мир. И конечно же попадет в рай. Мало ли ей пришлось пережить в доме мужа, чтобы и после смерти очутиться в аду! Нет, она не боится смерти, только… Если бы еще пожить немного!..

Что уйдет из этого дома, если Исмет не будет? Что останется?.. Кажется, пришла учительница. Но почему она молчит?.. Молчит и Шаргия. Замерла Наргиз… Исмет чувствует, что и дочь, и внучка смотрят на нее. Но нет сил открыть глаза. Как в те далекие военные годы, когда Исмет, чтобы прокормить дочь, стала донором.

И о том же подумала вдруг Шаргия: сдав кровь, мать приходила домой изможденная, стелила на палас ватный матрасик и тихонько ложилась, почти бездыханная. Нежные, тонкие веки ее вздрагивали, худая грудь еле заметно вздымалась, ноги, не умещавшиеся на матрасике, лежали прямо на полу… Как же теперь Шаргия без матери?..

Учительница ушла. Наргиз… Как она похожа на Ахсана: его толстые губы!..

Кажется, Исмет-ханум уснула.

Во сне она увидела небо. Но это было не обычное небо. На нем не было ни звезд, ни луны, ни туч. Черное небо. До ее слуха донесся голос. Далекий, родной, знакомый до боли голос. Кто-то пел: «Ты моя самая красивая, такой, как ты, не сыскать и в раю…»

«В раю? В раю ли я? Это же голос мужа! Неужели и он в раю? Как странны дела аллаха! Это ли твоя правда? Несправедлив ты, аллах!»

Перед глазами, вспыхнув, загорелся треугольник.

Затем — тьма. Непроходимая, бесконечная тьма.

1963

Перевод М. Гусейновой.

Солнце стояло уже высоко в небе. Всадники поднимались в горы, глядя на дорогу, веревкой вившуюся и петлявшую впереди. Тропинки исполосовали зеленую грудь горы. Густые заросли дикого кизила и кружевного папоротника вплотную подступали к тропинкам. Столетние тисы и кедры вынесли к свету свои верхние ветви-лапы и образовали гигантский шатер над тропой. Лошади мягко ступали по примятой траве.

— Поворачивай, поворачивай коня! — зычный голос ехавшего впереди всадника прервал раздумья Асада. По какой дороге ехать, он не знал. — Поводья, поводья подтяни! Сюда давай, да крепче в седле держись!

Асад старался движениями рук и ног убедить коня повернуть на нужную тропу, в конце которой его ждал Адалет. Асад похлопывал коня по спине и приговаривал: «Хо-хо!» Ему казалось, что этими восклицаниями он заставит коня слушать его. Наконец, после долгих усилий, он подъехал к всаднику, который ждал его на гребне холма.

— Бей, бей ты рыжего! Его повадки я хорошо изучил — если в душе не будет страха, и шагу не сделает. Бить его нужно.

Асад взмахнул кизиловой веткой над головой коня. Рыжий слегка ускорил шаг. Всадники продолжили путь. Впереди — Адалет, позади — Асад.

Лес остался за холмом. Путники выехали на ярко-зеленую луговину, покрытую высоким разнотравьем. Склон горы, по которому они поднимались, был расцвечен крупными голубыми колокольчиками, белыми ромашками, синими васильками, а еще дальше — желто-красными и желто-малиновыми пятнами звездообразной герани. Рослый ковыль с чуть слышным звоном шелестел под легким ветерком.

Выехав на ровное место, Адалет сильно ударил плетью своего коня — шшарапп! От свистящего звука рассекшей воздух плети рыжий конь Асада вздрогнул и помчался вскачь. Асад надавил ступнями на стремена, слегка приподнялся в седле и пришпорил коня. В ушах загудел ветер. Поводья жгли ладони.

— Что, жалеешь коня? Или бить не можешь? — донесся до Асада голос Адалета.

Рыжий устал. Его огромный живот распирало. Он часто дышал. Шкура блестела от пота. Губы пенились. Грива местами прилипла к шее.

Адалет оглянулся:

— Что так медленно едешь?

— Конь устал.

— Что еще за усталость у коня? Бей, пусть сдохнет, но вытянет. Ты ведь видел: не ударил бы — не поскакали б. Так и плелись бы мы там, внизу.

Отъехал и, уже не глядя на Асада, добавил:

— Ладно, нам надо спешить. Скоро вечер… В отряде, наверно, подыхают с голоду.

Отряд геологов-разведчиков искал руду на горе Гудор. Руководитель экспедиции Юсиф Алиевич Гасанов был человеком дела. Вершок за вершком обходил и облазил он весь Азербайджан. Бывал и за Уралом, в Сибири, на Камчатке. На месте открытого им месторождения есть рудник, названный его инициалами «ЮАГ».

Асад познакомился с геологами в поезде. Высокий седоволосый человек с молодым загорелым лицом, почти не взглянув на документы студента, расспросив только о подъеме на снежную Ушбу, принял Асада в отряд лаборантом. Альпинистский значок первого класса на лацкане пиджака сделал свое дело.