Женщина спускалась к городу. Море было синее. Темнее неба. Она подошла к автобусной остановке, взглянула на детей, что играли на бывшем пустыре у новостройки. Будто увидела в них своих девочек, увидела еще не родившихся на свет внуков. Чуть успокоилась. Но слова вновь и вновь жгли сердце. Правдивые ли, ложные ли — узнать бы! Впрочем, какая теперь от этого польза?

Только вошла она в автобус, как увидела черную согнутую спину в чадре.

— Стой!.. — вырвалось у женщины.

Люди недоуменно переглянулись.

— Кому кричишь, сестра?

В автобус ввалились молодые ребята, загородили женщине дорогу.

«Ты лжешь!» — захотела она крикнуть, но что-то помешало ей. Сомнение закралось в душу.

Автобус остановился. Женщина протиснулась к выходу, туда, где она увидела ту согнутую спину. Но старухи на месте не оказалось. Сошла, оглянулась вокруг — старуха исчезла, как сон. Будто и не было ее вовсе. Женщина потрогала рукой молодое деревцо. Голые ветки. Снова вспомнились слова поэта: «Листопад…» Чьи же эти стихи? Но сейчас не поздняя осень, а ранняя весна. И голизна ветвей совсем не осенняя. Гладкие и блестящие, они скоро зазеленеют. Морщины на лице женщины разгладились. Взгляд прояснился. Как небо, как море.

1963

Перевод М. Гусейновой.

— Добрый день, мама, врач не приходил?

— Нет.

— Как сердце?

Исмет-ханум, вздохнув, промолчала. Что ответить Шаргии? Сердце уже старое, мышцы дряблые — нужно новое сердце, крепкие мышцы, одним словом, нужна молодая Исмет, а это — невозможно: молодая Исмет только в воспоминаниях старой Исмет-ханум. «Этот мир земной — окно, каждый взглянет и уйдет…»

Шаргия устала. До полудня она проверяла дворы самых дальних домов на своем участке, потом заглянула на службу, оттуда — на новый рынок и домой. И половина обеденного перерыва уже позади, а надо бы перекусить и немного отдохнуть.

Вчера врач быстро осмотрел больную Исмет-ханум, выписал лекарства. «Простуда, — сказал он, — пусть бережет себя от воспаления. Это опасно в ее возрасте». «Бережет себя…» Исмет-ханум не знает, что значит беречь себя. С детства к этому не приучена. В доме много работы: это почистить, то убрать… А обед? А заботы о внучке? Дел — по горло, времени мало, все оно куда-то торопится, спешит.

С утра сердце у Исмет-ханум покалывало, ей не хватало воздуха. Еще до прихода Шаргии она встала, подошла к окну, подставила грудь навстречу ласковому ветерку. Жадно глотала пахнущий степью воздух. Сердце стало колоть еще больнее. Она опять легла.

На прошлой неделе Шаргия провожала Ахсана. Был вечер, шел дождь. Ветер со злостью швырял в лица прохожих холодные капли. Из водосточных труб с шипением вырывалась белая пена. Она смывала с тротуаров грязь и пыль.

Возвращаясь, Шаргия не замечала дождя…

Вот уже сколько ночей Шаргия думает об Ахсане. Не может уснуть. Подушка становится жаркой, она переворачивает ее, прикладывает горящую щеку к прохладному полотну наволочки.

Шаргия задумалась: «Интересно, что теперь делает Ахсан? Вспоминает ли обо мне?»

Ахсан не любит писать письма. Иногда звонит по телефону: «Как живете?.. Как мать?.. Как Наргиз?..» О чем можно поговорить за три минуты? Не успеешь обмолвиться парой фраз, как разговор прерывается: «Ваше время истекло, разъединяю». Стандартные вопросы и ответы.

Шаргии ничего от Ахсана не надо. Пусть даже не присылает из района гранаты и рыбу. Лишь бы сам приезжал.

С того времени, как родилась Наргиз, за эти десять лет, Шаргия от Ахсана дважды получала деньги: пятьсот и триста, еще старыми деньгами. Но дело вовсе не в них. Лишь бы не бросил, был дочери отцом.

Исмет-ханум догадывалась, о чем думает дочь.

— Это он виноват, что я слегла.

— Не сваливай все на него.

Но мать отчасти права: Шаргия в тот ветреный, дождливый день не должна была посылать Наргиз и мать в кино. Но как она могла поступить иначе? Ахсан должен был уехать, неизвестно, когда он еще приедет, а она не успела досыта с ним повидаться.

Исмет-ханум в кино вспотела. Тело — слабое, ветер — сильный, дождь — холодный. Она пришла домой, ее знобило. Закуталась в шаль, напилась вдоволь чаю…

Шаргия, проводив Ахсана, выглядела подавленной. В волнении она ходила по комнате, часто выглядывала на балкон, словно надеялась, что Ахсан вернется. В открытую дверь врывался холодный воздух и студил вспотевшее тело старой Исмет. В тот день она почувствовала в груди боль, потом забыла ее. Ночью боль-предательница снова сказала: «Я здесь!»

Ахсан по три-четыре раза в год приезжал из района в командировки. И неизменно после его отъезда в доме начинались неприятные разговоры. Исмет упрекала, Шаргия не соглашалась, защищалась. Они ссорились. Но заботы о Наргиз примиряли их. Мирились и ссорились.

— Что это за жизнь ты ведешь? Кто он тебе? Если муж — пусть придет и живет здесь, вместе с вами. Если не муж — пусть проваливается в ад!

— Он отец твоей внучки.

— Внучка не называет его отцом.

— Этому ты ее научила.

— При чем тут я? Как ей говорить «отец» малознакомому человеку, которого она редко видит?

— В этот раз он обещал окончательно развестись и переехать к нам.

— Слышу уже десять лет об этом.

— Ты думаешь, легко развестись?

— А легко обманывать там одну, а здесь другую?

— Тебя не переспоришь! Ты же видела свидетельство моллы, ну, что на это скажешь?

— И об этом мы с тобой не раз говорили. Еще хорошо, что не знают у тебя на работе. Позора не оберешься! В наше время свидетельство моллы — пустое, никчемное дело.

— Для кого пустое, а для кого и нет… Вот женимся, повешу свидетельство в красивой рамке над твоей кроватью, чтобы не переживала ты.

— Что мне сказать тебе на это, и сама не знаю. Он чабан, а вы овечки. И та, что в районе, и ты. Ох… Исмет-ханум глубоко вздохнула, приложила руку к груди. Шаргия опомнилась, помолчав, заговорила:

— Устала я очень. В верхних домах столько грязи… Еще и акт составила…

Веселая и быстрая, в комнату ворвалась Наргиз и, будто сообщая радостную весть, бросила на ходу:

— Арифметика пять, родная речь пять, поведение — два. Велели вызвать родителей.

Девочку зовут Наргиз, что значит нарцисс, а сама черная, как негритенок. Зубы белые, глаза-черничины, вьющиеся волосы — точь-в-точь как рисуют азербайджанских красавиц.

Кинула портфель на диван и, не дав никому рта раскрыть, продолжала:

— Ничего страшного не случилось. Просто отколотила двуличного мальчишку, а его мама пришла и нажаловалась. Не волнуйтесь, я сказала, что родители прийти не могут: бабушка больна, мама на работе.

«А отец в своем кейфе! Провалиться б сквозь землю такому отцу!» Исмет-ханум взглянула на Шаргию. Та, обессиленная, опустилась на стул.

— Пожалей бабушку, дочка, не позорь маму! Разве девочке пристало драться?

— Девочка не человек? Если двуличного не побить, не исправится!

Исмет-ханум выпрямилась в постели, поправила подушку.

«Некому отца твоего проучить, Наргиз!»

— Учительница придет к нам сегодня вечером сама. Просила, чтобы ты была дома.

Шаргия поднялась. Перерыв кончился. Не поела, не отдохнула. С тяжестью на сердце она ушла на работу.

«Терпение! Только терпение! Другого пути для меня нет!»

Шаргия хотела верить Ахсану. Десять лет терпела, потерпит еще.

Темные тучи после отъезда Ахсана покинули город. Небо очистилось. Солнце стало полноправным и единственным властелином неба. Сколько захочет, может смотреть на землю.

В такой вот солнечный осенний день они познакомились. Шаргии тогда казалось, что небо над ее головой всегда будет чистым. Но в ее душе постоянно жила тучка беспокойства, которая таяла, когда приезжал Ахсан, и росла, когда он уезжал.