Мамишу бы спать и спать, да только тщетно бутылкой об песок — надоело, встал рано. И быстро покинул дом. Так осторожно, будто братья Хасая сидели в засаде, поджидая его. Конечно, Хуснийэ узнает, что Мамиш ушел рано. Спускаясь, глянул на ее балкон. И когда она только спит? За стеклом сверкнули глаза Хуснийэ. По спине Мамиша мурашки побежали. А потом она пальцем поманила его. Шайтан нашептывал Мамишу: вернись, повали старуху, избей… Это же дьявол!.. Но не стал слушать он нашептываний шайтана, спустился и вышел на улицу. Никого! Даже того мужчины нет, который подозрительно смотрел на Мамиша, провожая его взглядом. Если б на карте, что висит в кабинете Хасая, прочертили путь Мамиша — а он разрешил бы испортить карту ради такого дела, все-таки интересно знать, куда это носит сына Кочевницы, а кочевье в душе, в крови Мамиша, — так вот, если б и прочертили, ничего бы не поняли: ни тот, кто чертит, ни тот, кто за городской транспорт отвечает, даже за подземный. Тем более что вначале маршрут Мамиша не уместился на карте, а вышел за черту города. Но прежде Мамиш двинулся в сторону Сабунчинского вокзала, где жил Гая. Вошел в огромный двор, над которым нависли длинные балконы — квадратные, застекленные. Из одного конца двора просматривался другой. И все окна и двери отворялись во двор.

Крикнул снизу:

— Дашдемир! — Рабочую кличку Гая кто знает?

На крик отозвался мальчик, босой, черный от загара, как уголь, с курчавыми волосами.

— Вам Гая нужен?

Вот тебе и не знают!

Мальчик внимательно смотрел на Мамиша. Такой здоровый дядя, а подбородок у него покраснел и разбух, под глазами синяки. Сам Гейбат постарался, знаешь его, он работает тут неподалеку, только рано еще, спит, наверное. Как и следовало ожидать, Гая с семьей на даче. Что ему жариться в городе? Мамиш знал дорогу туда и тут же обогнул памятник Самеду Вургуну, прошел мимо городского вокзала, прозванного в свое время Тифлисским, и к электричке, на бывший Сабунчинский вокзал. Взял билет на Бузовны. А у Хасая карта удивительная, почти волшебная. И Мамиш на той карте вроде лампочки. Он ходит, и свет двигается, маршрут прочерчивает. Долго стоял и ждал у карты Хасай: лампочка горела, но не двигалась. А потом вышла за пределы карты — значит, уехал Мамиш за город, а куда и зачем, вот и ломай голову.

Мамиш приехал в Бузовны… Вниз и вниз — к морю, к даче Гая. А Гая там с песком воюет… «Все наступает и наступает!..» Удивительно, на дюнах, где они служили — Сергей, Расим и он, — собирают песок, чтоб морю не отдать, берегут его, а здесь… А здесь песок наступает и наступает на сады, на дома, на виноградники. И никак от него не защититься. И злющий какой, полчища несметные, мириады… Гая втыкал в землю доски — щиты.

День-два, и песок заносит их, сыплет и сыплет — не удержишь, шагает и шагает на сады.

Мамиш Гая как-то сказал: «Люблю я песок! Жаркий, мягкий, чистый!.. Искупался, ознобно, а ты грудью на песок, и сразу теплынь по телу… Хорошо!» — «Это, — огрызнулся Гая, — пляжное отношение к песку. А повоюешь с ним, как я… На зубах хрустит, никак не уймешь его, жмет и жмет, все на своем пути заметает… Мириады песчинок, тьма-тьмущая, желтая масса так и прет!..»

— Брось с песком воевать!

— А с кем же мне воевать, как не с песком? — говорит Гая. И удивленно смотрит на Мамиша. — Кто это тебя так, а?

А Мамиш молчит, всю дорогу, пока он ехал к Гая, видел, как тот, разгневанный, с ходу стал одеваться: «Как? На тебя руку подняли? Дяди? Да мы их в момент!..» Чтоб Гая да не заступился? И вот они идут, а куда? Ясное дело, говорит Гая, всех ребят позовем и… К дядьям? Драться? Зачем же, пожимает плечами Гая. Даже не в милицию, а в райком, к первому секретарю! На бюро часто вызывали знатного мастера, когда дела буровой обсуждались, и не только. Именно туда, и всей бригадой, потому что рабочий класс оскорблен в лице Мамиша!..

А Мамиш молчит.

— Так кто это тебя? А?

— Хасай!

— быть этого не может!

— это дяди меня!

— Гейбат, Ага?

— а что? не ожидал? шашлыки его застилают тебе глаза?

— за что?!

Вот и выворачивайся наизнанку! Только начни — и уже каждый раз сначала. А в глазах: «Ну и интриган!..» — «Ну и кляузник!» — «Ну и…» — «На своего дядю-то!..» «Дошло до нас, — пишет Тукезбан, — что ты Хасая осрамить вздумал…»

— Скажешь ты наконец, кто это тебя разукрасил?

— Да так… И сам не пойму.

— Не знаешь, кто синяк поставил?

— Упал я… Темно было…

— …и скользко? Да?

— Откуда знаешь?!

— Расскажи кому другому! Подрался? Говори, не темни, если надо, постоим за тебя!

отдуваться-то потом мне! «за недоказанностью…»

— И что я тебя разговорами? Завтракал?

После чая, отведав сочный черный тут, шелковицу, Мамиш вздремнул в тени инжирового дерева, на паласе. Жена, две дочери и два сына Гая, десять недоуменных черных глаз, удивительно похожих, точно тутовые ягодки с одной ветки, разглядывали Мамиша, такого большого и здорового парня, которого не побоялся кто-то обидеть; один человек с ним не справился бы, это ясно даже самому младшему, Поладу, их, напавших, было много, а это уже нечестно.

— Что же привело тебя сюда? — снова пристал Гая.

— Не рад, что ли?

— Да нет, молодец, что пришел! Мы сейчас на пляж!

море не опротивело?

— Я ненадолго.

— Такую дорогу одолел, и не искупаться?

— В другой раз.

— Марджан, — Гая повернулся к жене. — А что, если мы завтра?

Мамиш не сообразил, а той сразу ясно.

— С удовольствием уступят половину.

А понимать, собственно, и нечего: очередной барашек, купленный в складчину с соседями.

— И соберем всех… Марджан, предупреди их.

И Марджан Поладу:

— Беги к соседям.

— Не пойму, о чем вы?

— Вот тебе задание, раз своей охотой прибыл: устраиваем завтра пир, собираем всех наших. Давно вы у меня не были, а лето в разгаре. Перед последним штурмом неплохо бы собраться!

«Вот и хорошо, голову забивать не надо. Пусть их!.. А из-за Октая ты еще помучаешься!..»

— Но как ты с такой физиономией по городу колесить будешь? Хорошо, что еще голова цела! У вас, между прочим, на крыльце всегда очень скользко.

— Вот, вот, там и поскользнулся!

— В родном доме падать не больно.

как сказать!

— Это точно!

— И тебе надо от горя отойти.

только заикнулся и такая буря поднялась! а если обо всем, что было?

А Кязым пишет: «Какого черта ввязался? Тоже мне! Молчал, молчал, а тут — нате! Герой! Борец!..»

— Успели, — крикнула Марджан. — Полад договорился.

— Завтра днем и начнем. Шампуры надо почистить, давно не жарили.

И снова электричка.

Лампочка на карте Хасая загорелась и двигается, вот бы проследить, куда Мамиша носит, а Хасая вызвали на совещание.

В городе у вокзала Мамиш сел в троллейбус и в другой конец города. Проехал мимо высотного дома, где работает Джафар-муэллим и у которого сидит сейчас Хасай, вдоль бульвара, миновал «Азнефть» и — на Баилов, к Сергею.

Маленькое их окно смотрело прямо на улицу, шумную и жаркую. Главное богатство комнатки — просторный аквариум с золотыми рыбками, хвосты веером. Рыбки лениво плыли между водорослями. Сергей удивленно уставился на Мамиша: что за фонарь под глазом?! Чего рассказывать? Поскользнулся в своем же дворе, сам виноват; надо знать, где падать.

— Праздник какой или просто так собираемся?

— А без повода не можешь?

В прозрачной воде двигались золотые рыбки, щедро освещенные розовым светом. Тяжелые хвосты тянули вниз, но рыбы натужно стремились кверху — поймать ртом воздух.

Сергей куда-то записал адрес Расима и не мог найти. Кажется, в Черном городе. Но Черный город — это огромный город в Баку.

Может, Селим знает? И снова в троллейбус, в Крепость, к Селиму. Вошел со стороны Девичьей башни. Очищенная теперь от прилипавших к ней дряхлых домиков, башня казалась еще выше. На площадке у башни стояли негры в ярких цветных рубашках, и до ушей Мамиша донеслась чужая речь — гид, нарядно одетая девушка в огромных темных очках, рассказывала историю башни, стены которой некогда омывались морем. Бросались ведь, спасая свою честь, отсюда в бушующие волны. Хуснийэ бы с Хасаем и Р сюда. И пусть разыгрывают свои восточные драмы. «Старшая моя жена», — говорит Хасай… Пестрая толпа по широким ступеням поднялась наверх и остановилась, а Мамиш прошел дальше, затем повернул влево, снова наверх, еще налево. Мамиш однажды приходил в Крепость к Селиму, но со стороны сада Революции, через вновь открытые ворота, десятки лет стоявшие заколоченными. А теперь стоило войти в другие ворота, как сместились ориентиры. Идет — будто тупик, а чуть пройдешь, открывается новая улица. Плутал, плутал, да так и не отыскал дом Селима, спросил, как добраться до сада Революции, подошел к знакомым воротам и начал все сызнова. Здесь (нашел!) в нос ударила сырость, по узкому тупику поднялся вверх и очутился в маленьком полутемном дворе. В глубине дома комната Селима, пригнулся и прошел в низкие двери. На улице солнце щедро заливало светом город, а здесь горит электрическая лампочка. У входа медный поднос, а на нем тоже медный кувшин, весь испещренный вязью и узорами. Имя Селима выгравировано на кувшине рядом с именем деда — по-арабски и кириллицей, — начищенная медь сверкала, как луч закатного солнца, отражала свет лампы. Мать Селима сказала, что сын скоро придет. Низкорослая, с изъеденным оспой лицом и впалыми щеками. Шесть детей вырастила, а младший — Селим. Только сел на табуретку Мамиш, и Селим тут как тут.