— Пусть сама расскажет!

— Что ты мелешь?

— О любви своей!

— Да я тебя… — поискал глазами, схватил хрустальную пепельницу на ковровой скатерти.

— Чего не открывали? — влетел в комнату Октай. — Я целый час звоню!

То ли услышал, то ли понял, что ругают Мамиша, или лицо матери напугало его, Октай сообразил, что это из-за Мамиша так кричал отец и мать на себя не похожа. Вспыхнуло в нем, загорелось что-то внутри, и он кинулся на Мамиша, даже больно ущипнул, и Хасай как держал пепельницу, так и остался стоять — бросит, может попасть в ребенка или напугать его… Видел однажды Октая таким взвинченным, долго не могли успокоить, подскочила температура. Хасай и Рена поссорились, и Октай бросился вот так, как теперь, защищать мать.

— Уведи мальчика! — крикнул Хасай Рене.

Та пыталась оттащить Октая, и он, брыкаясь и вырываясь из рук, все хотел ударить Мамиша в лицо, да рука не доставала.

— Дорого ты заплатишь! — говорила Рена, уводя Октая. — Лучше о своей матери подумай, о чести ее позаботься!..

«Улыбаешься не мне… Вся облеплена комарами. «Свет моих очей!..»

— А ты, а Гюльбала…

а Октай, ты думаешь…

И вдруг глухой то ли звон стекла, то ли стон; пепельница полетела в Мамиша, он вмиг увернулся, и тяжелый хрусталь ударился в висящую на стене за Мамишем раму — портрет Хасая на настенном ковре. Стекло разбилось, и осколки посыпались на диван.

— Если я не задушу тебя этими вот руками!.. Мерзавец без роду и племени!

это ты! ты!

— Да я твою чернорабочую душу!..

И лепет Мамиша:

— А гордился, что сам… Трамвай! Автобиография!

— Собачий сын!

«Еще хватит удар! — Хасай был бледен и не соображал, что делает. — Только б сердце выдержало!»

Кто знает, чем завершилось бы все это, в руках Хасая что-то блеснуло, если бы не тот же мелодичный звонок…

— Джафар-муэллим!.. Рена, быстро!

А что быстро?

— С дивана! Осколки!.. А с тобой мы потом! Поваляешься еще у меня в ногах!

я свое слово сказал, и с меня довольно, нам говорить уже не придется!

Рена тут же, вмиг собрала в совок осколки. «Совсем не та, и не было той, только эта». То ли слышал он, то ли нет: «Подлый!»

Хасай пошел открывать, и Мамиш за ним, чтобы уйти. Навсегда. Не видеть ни Хасая, ни Р, никого!

— Добро пожаловать в наш дом, Джафар-муэллим!

Высокий, в широких роговых очках, сильный мужчина, довольный собой и миром. Протянул руку Хасаю и, бросив внимательный взгляд на Мамиша, пробасил:

— Племянник твой?

— Да… А почему вы один, без Сеяры-ханум?

— Не смогла прийти, просила извинить… Знаю, знаю, даже робу его надевал.

Хасай не понял, о чем это гость. А Мамиш хотел поменяться местами с Джафаром-муэллимом — тому ближе к комнате, а ему, Мамишу, к двери, выскочить и бежать. Но Джафар-муэллим и ему руку.

— Куда уходите, оставайтесь с нами.

— Нет, нет, у него срочное дело.

— Дело не уйдет, пусть остается. — Джафар не привык, чтоб ему перечили. Взял Мамиша под руку и чуть ли не силой увлек в комнату. — Мы с твоим племянником знакомы!

— А я и не знал.

— Я работал у него на буровой! Помнишь? — Мамишу. — Ну вот. — Хасаю. А тот, между прочим, удивлен: как это Джафар работал у Мамиша? — Да, в его робе работается хорошо!.. А я к тебе ненадолго, тоже спешу, пришел, во-первых, выразить соболезнование, говорил тебе, что специально приду посидеть, побеседовать.

Хасай и Рена обменялись взглядами и промолчали.

— Но, — продолжал тем временем Джафар-муэллим, — нам не к лицу долгий траур. И об этом больше не будем!

Прошли, сели. На диване на ковровом ворсе поблескивали кусочки стекла. Не успела Рена как следует подчистить.

— Кто это тебя так изувечил?

Вмятина на фотографии под глазом, отчего Хасай косит.

— Да так, случайно вышло, Октай баловался.

врешь и не краснеешь!

— Бывает, бывает. Лишь бы стекло и разбивалось, — не жизнь, мол.

Джафар любил афоризмы; не от него ли перенял Амираслан? Но надо менять тему.

— Ну как? Ладишь с нашим рабочим классом? Не обижаешь?

— Что вы, Джафар-муэллим, — улыбнулся Хасай.

— а он, между прочим, до вашего прихода с ножом на меня лез! и зарезал бы!

— ?!

— честно говоря, струсил я.

— Да. Рабочий класс — ведущая сила! Опора наша. И я очень рад, Хасай, что у тебя такой племянник! Все мы вышли из рабочего класса!

Джафар действительно родился в семье рабочего в Черном городе. И сам после окончания нефтяного техникума в Балаханах года три работал на промыслах «Лениннефти». Так что никакой рисовки и Мамишу не надо ухмыляться. И Хасай кивал головой, не глядя на Мамиша, не то выдаст себя. Он во всем согласен с Джафаром-муэллимом. И с тем, что тот сказал, и с тем, что скажет.

— Как Сеяра-ханум?

Но Джафар еще не договорил.

— Если бы знал, какое удовольствие я испытываю, когда беседую с простыми людьми, с нашими рабочими ребятами! И здравый смысл у них, и широта мышления, и глубина понимания высокой политики!

— Вы правы, совершенно правы.

Рена принесла закуску, зелень, поставила высокую литровую бутылку водки с латинскими буквами на этикетке. И перед Мамишем пришлось положить нож и вилку — воткнуть бы в глаз ему!

— Вот этого не надо! — Рена даже вздрогнула, а Джафар-муэллим гладит бутылку. Гладит-поглаживает. — В другой раз.

Хасай знал, что Джафар пьет только водку. Рена унесла, а Хасай промолчал. Не подашь — обидится, а подашь — «в другой раз». А то и упрекнул бы: «Неужели и мы будем пить на поминках?»

получил свое? и как ты смел? сын ведь умер!

Вышла заминка, но Джафар сделал вид, будто ничего особенного не произошло:

— Да, романтическое место Морское! Ездил я туда, повез кубинскую делегацию. Сели в вертолет, здорово нас качало. А за спиной резиновые мешки на случай аварии, чтоб не утонуть. Смеялись кубинцы: к чему это? На полчаса полета. И не океан ведь! А я им: «Озеро, да пострашнее вашего океана!» Но инструкцию прочел на всякий случай, как надуть спасательный мешок. Пока надуешь — на дно пойдешь… Не был в Морском? — И добавил, пока Хасай отвечать собирался: — Непременно съезди! Легендарное Морское! Чудо техники!

А Хасай действительно не был — не пришлось.

— Очень понравилось гостям. Правильно ты поступил, что работаешь там. Отовсюду в республике видать!

— Я его туда устроил.

«Ну вот, началось…»

— И сказал: «Поступай в институт, учись!» И прописал. Проявит усердие, еще помогу.

— Очень хорошо делаешь, Хасай! Помощь рабочим — первейшая наша обязанность!

«А сам-то ты прописан вообще где-нибудь?» — сказал бы ему Мамиш, если б знал, что Хуснийэ-ханум в одну из вспышек выписала Хасая из углового дома и живет он теперь, не ведая о том, без прописки: ни там не прописан, ни здесь, в микрорайоне, квартира ведь на Рену куплена!..

Хасаю взгрустнулось вдруг.

«Сейчас именем Гюльбалы спекульнет!»

И Хасай вспомнил сына. Оборвалась, сломалась ветвь Бахтияровых, его ветвь! Пока Октай подрастет, пока то да се, а тот был его первенец, его плоть!

— Какого сына я потерял, Джафар! Какого сына!.. Клеветники всякое о нем говорят, очернить пытаются, но я знаю, я чувствую, это был настоящий человек!

— Ничего не поделаешь, такова жизнь! — Еще, чего доброго, заплачет Хасай, а Джафар этого не любит, не выносит слез, особенно мужских. — Да, — перебивает он Хасая, — давно мы с тобой не сидели по-семейному. В последний раз… Когда мы в последний раз виделись?

— Не помнишь? У меня же, вот здесь, но это было очень давно… Тогда, помню, смеялись мы… Ну да, я рассказывал об Амираслане.

А было так: сидели у Хасая, и он рассказывал Джафару, и тот, кто рассказывает, хохочет, и тот, кто слушает. «Сижу я у себя, — рассказывает Хасай, — вдруг приходит ко мне молодой, хорошо одетый человек и говорит: «Я не скажу, кто меня послал, кто мой покровитель, если скажу, возражать не будете, сразу на вакантное место примете!» Я опешил, но виду не подал, думаю про себя: раз знает о вакансии, только вчера я ее получил, место теплое, значит, человек он сведущий. Давай, думаю, рискну, не буду расспрашивать, кто и что, а приму. Парень, вижу, смекалистый, с достоинством, на него можно положиться, не подведет. Пиши, говорю ему, заявление! Он встал, учтиво поклонился, руку мне жмет. Я, говорит, оправдаю ваше доверие! И подает уже написанное заявление. Я сбоку резолюцию: «Оформить». А спустя месяц приходит ко мне с конвертом… Рена, завари свежий чай. — «Не надо при ней», — думает Хасай.