— Вы на меня возлагали надежды?

— Если откровенно, то да, возлагал.

— вы возбуждаете дело, состоится показательный суд, вход неограниченный, большие помещения у нас есть, трансляция по радио, телевидению, это ваш праздник, вы к нему давно готовились, я сижу на почетном месте, общественный и семейный, так сказать, обвинитель, прилетает мать… Хасай ее воспитал, был вроде отца родного, сидит, весь осунулся, как его жалко!.. я предан проклятию! «да выйдет тебе боком материнское молоко».

но нет, не может, не может она против сына!.. новые линии, новые факты, кое-кто из вчерашних свидетелей сидит сегодня рядом с Хасаем… позор на весь город!

— республику!

— на весь мир позор! имущество конфисковано, обширный инфаркт, семьи разорены, а дальше? дальше что?

— в газетах пишут! ваш пример!

— но вы сами знаете столько же, сколько знаю я!

— о Хасае?

— при чем тут Хасай?

— ?!

— надо же быть слепым, чтобы не видеть!

— Я сказал все, что знал.

Тупик. Саттар молчит. Саттар думает: «Неужели я ошибся в нем? Ах как жаль!.. Многого ты хочешь, Саттар!.. Но ведь такое время!.. Мамиш, Мамиш, ай Мамиш!..» Обыкновенный тупик: вперед, налево, снова вперед, направо, а там — глухая стена.

— но вы обо мне еще услышите! будет вам и убийство!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ — рассказ о том, как Мамиш пошел к Хасаю и Р одна в доме.

Идет, идет…

И Р — одна в доме.

Обо всех подумал Мамиш — о Хасае, о Р. И об Октае думал. А вдруг и он дома? Как же при Октае? Он ведь любит Мамиша, очень привязан к нему, об этом Мамиш подумал?

Идет, идет…

Именно к нему обращался Октай с неожиданными вопросами. «Что такое осень?» — спрашивал Октай. Хасай настораживался, Гюльбала недоумевал, а Мамиш, готовясь к тому, что ответ должен быть оригинальным, не спешил. И Мамиш в детстве, бывало, слушает и слушает ашхабадскую бабушку… А она рассказывала небылицы, но Мамишу, видите ли, хотелось узнать, как в животе петуха (а он шел в Стамбул заполучить свою золотую монету, отданную на хранение бекскому сыну-обманщику) умещались и рыжая лиса (она потом спасет петуха от гусака), и лютый волк (а он спасет от ишака), и речушка, жаждущая увидеть Мраморное море (она погасит пожар, в огне которого должен был сгореть петух). Див спорил с Плешивым — кто кого перехитрит; вырвет из головы самый длинный волос: «Смотри!» А Плешивый выдергивал волос из конского хвоста, и его волос оказывался длиннее. «Откуда взялся конь?» — спрашивал Мамиш, а бабушка уже о новых хитростях-небылицах рассказывает: Див из головы вошь тащит, а Плешивый — лягушку, будто она по голове его меж волос ходит: «Ну, так у кого больше?» Див злится, потому что никак не выиграет спор. «Я сейчас такой здесь ветер устрою!..» И стало кидать Плешивого из угла в угол, еле в себя пришел. «Ну ладно, теперь моя очередь, — как ни в чем не бывало говорит Плешивый. — Закрой-ка все щели, а то выдует тебя отсюда, духа твоего не останется…» Див, ясное дело, испугался… Бороться с Дивом — что есть проще? Он страшный в гневе, но он же наивен, как дитя; да и Плешивому везло: конь с густым хвостом объявился, подвернулась под руку лягушка…

А Октай пристал со своей осенью:

— Так что же, а?

Мамиш ждет, он терпеливее, и Октай, ерзая в кресле, говорит:

— Это гранат на ветке, а ветка висит на стене!

— Ну, учудил!.. — говорит Хасай. Очень ему не нравятся эти вопросы-ответы сына. Что-то чудное в них, странное.

«А что? Очень интересно!» — думает Мамиш.

— Ну как по-азербайджански гранат? — спрашивает Гюльбала у Октая. Ему, как и Хасаю, тоже не по себе от туманных вопросов Октая, и он (а ведь Рене нравятся, кажется, эти заумности сына) спешит исправить неловкость.

— Нар, — выручает сына Рена.

— А как ветка?

Лицо Рены залила краска, она мучительно вспоминает, но так и не может вспомнить. Не знает и Октай. Ой как стыдно Хасаю.

А Октай — хоть бы что, никак не уймется.

— А что такое лето? — спрашивает он у Мамиша.

— Это гроздь винограда, и каждая ягодка зовет: «Съешь меня!»

Но от шутливого ответа Хасая Октай никнет.

— Нет, — говорит он, — не то! — и выбегает из комнаты. И никто не скажет, что же такое лето. Может, шайтана на помощь призвать? Если что найти надо было, бабушка завязывала узелок. «Вот мы и поймали шайтана за хвост!» И странно: потерянное тут же находилось. «Что за чушь!» — удивляется Мамиш.

Идет, идет…

И Р одна в доме. И больше никого.

Мамиш приходил сюда всегда с Гюльбалой, и, ясно, не потому, что Хуснийэ-ханум разгневается, узнает ведь; или потому, что дядя приревнует; так честнее и перед собой, и перед дядей; они ведь с дядей поговорили, как мужчина с мужчиной: Хасай спрашивал тогда его, вроде бы не посягал на любовь племянника; а потом: «Знакомьтесь!..»

И Р одна в доме.

Тонкие губы побелели, лицо такое некрасивое, искаженное! А как же? Гюльбалу вспомнила! И та, и эта — Р? И Мамиш с ходу:

— Ну как? Ни рыба — ни мясо?

Она смотрит с недоумением.

«Не затем ведь шел сюда! Чего морочишь ей голову?!»

нет, и затем!

— Мне Гюльбала все рассказал!

«Тогда Рена была осунувшаяся, бледная…»

Сразу, с ходу.

Щеки вспыхнули, и в глазах вопрос: «Не понимаю. О чем рассказал?»

Молчание затянулось.

ну вот и выдала себя!

— О чем именно?

И Мамиш слышанной где-то фразой:

— Снял пелену с ваших тайн!

Губы стали почти не видны. Надо ее опередить:

— О вашей любви рассказал. Да, все рассказал! — злорадство какое в голосе.

А она будто этого и ждала.

— Бедный Гюльбала, — вздохнула. — Разве можно делиться своими бредовыми мечтами, да еще с таким человеком наивным!

«Неужели Гюльбала?» И вдруг облегчение.

скажи, скажи еще! не молчи!

— Нет, это правда! — говорит он.

— И ты поверил?

Почему-то легко на душе, будто чудо какое.

говори же!

— …Он был влюблен, а я жалела его, не говорила Хасаю, чтобы не навлечь гнев.

— И записку показал! — Надо хоть факт один.

— Он же порвал ее при мне!

— Значит, была!

И стало вдруг тоскливо-тоскливо Мамишу.

значит, правда!

Но надо еще и еще, нельзя молчать.

— Ну вот сама и призналась! Все до конца сказать.

— Я знала, что ты доверчивый, но настолько!

скажи, скажи еще!

Еще, до конца:

— И об Октае сказал!

Лицо ее покрылось крупными пятнами, как в тот раз, когда Гюльбала вдруг заплакал.

вот-вот! правда!

И пустота в душе.

— Сказал мне, и хватит! — И уже другая, на глазах сразу другая стала. — Скажешь еще кому, засмеют. А Хасай узнает, он сейчас придет, ох и худо тебе придется!..

— Грозишь?

— Я ему, знаешь, что скажу?..

«И с нею, как со всеми!» — думает, а в ушах слова Хуснийэ: «Я бы на вашем месте!.. Да будь я на вашем месте!..»

— …тебе и самому нетрудно понять, что я скажу. И он поверит! Разве ты не видел, как он на тебя смотрит, когда мы рядом?..

ах, как красиво ты говоришь! как нежно, как мелодично!..

Мамиш смотрел на нее странно, и ей стало вдруг безразлично — зачем она его уговаривает? Оправдывается?..

— Ну и что? Допустим, поверит тебе. Бросит меня? Я без всех вас проживу!

— Надоело?

ты ли — и та, и эта?

— Да!

— И Хасай?

— Да! Да! И ты, и он, и все вы!

— Гюльбала тебе уже не надоест!

— Чего добиваешься ты?

— Мы оба собирали в пучок, и я собирал, и ты собирала!

Р стало не по себе: «О чем он?»

— Поди проспись!

— Думаешь, я выпил?

— Что тебе нужно? Чего ты хочешь?

А Хасай шел домой, к Рене, от всех и всего подальше. Он был полон ею, и никто ему не нужен. Особенно после истории с Нигяр. Раньше стрелял глазами, ловил и не отпускал хотя бы в мыслях, а теперь никого, кроме нее, Рены.