— идите-ка вы знаете куда!

— тогда остается предположить, что именно вы, да, да, вы, когда он высунулся из окна, помогли, так сказать!

кулак Мамиша ударился о скулу следователя, а потом в него полетело все, что подвернулось под руку, кажется, как это всегда случается, пресс-папье.

Мамиш вздрогнул. Гюльбала говорил только ему. И никого рядом… Подло!..

— Извините, я думаю, что это именно несчастный случай. Не было у Гюльбалы никаких причин выбрасываться из окна. Есть много иных способов кончать жизнь, и этот не самый надежный, можно остаться в живых, искалечиться на всю жизнь.

— Но как вы объясните его частые перемены работы? Эти бесконечные уходы по собственному желанию, причем иногда с очень перспективной, увольнения? Никак не скажешь, что все шло у него гладко. Ни трений, ни серьезных недовольств. Это очень важно, поймите, Мамед!

— Недовольства были… Но они так мелки, что из-за них вряд ли надо было обрывать жизнь.

мелки?! ну-ну, выкладывай!

— Ну, а все же. Каков был он как социальная личность? Взгляды его на жизнь? Его гражданский облик, а?

— вот-вот! немедленно изложу!.. эх вы, не там ищете, следователь!

— ?!

— а может, и там, не знаю.

— Представьте себе, он был озабочен будущим Морского больше, чем собственными невзгодами.

— В каком смысле?

— Захламили, говорит, прекрасное наше море тоннами ржавого металла, сгубили и море, и рыбу, и никому нет дела до завтрашнего дня.

— А вы? Что же вы ему ответили?

— Я ему нарисовал картину будущего, когда на Морском иссякнет нефть. Сказал, что здесь будет не груда ржавого металла, а музей-пляж.

— А нефтяные загрязнения как?

— И он мне об этом. А я тут же сочинил о проекте моментальной очистки моря от нефтяной пленки. Мол, целый институт разрабатывает. И просто, и никаких затрат — водят, как прожектором, по поверхности моря особым лучом, и пленки как не бывало. И рыба плодится на славу: загорай, дыши, ешь осетрину на вертеле!

— И он поверил вашему розовому будущему?

— Почему бы и нет?

— А на самом деле как? Что вы сами думаете о будущем вашего Морского?

— Я же рассказал вам.

— И никаких пятен?

— Металл-то ржавеет, говорит мне Гюльбала. Увы, говорю ему, с этим трудно бороться. Но не вся труба ржавеет! То, что под водой, и то, что над водой, уберечь еще можно, но беда в том, что ржавеет та часть, которая постоянно на стыке воды и воздуха. Отлив — высыхает, прилив — мокнет. Но кто придумает лучи, тому нетрудно и эту задачу решить.

— Я слышал о вас двустишие-экспромт.

— И это вы знаете… Просто мое имя легко в рифму ложится, вот и сочинили.

— Вы сказали о невзгодах. Не зря ведь он вас ждал! Может, крах тестя?

— Не думаю.

— Я заметил, что жена Гюльбалы не очень горевала.

— Ей своего горя достаточно.

— Может, разрыв отца и матери? Он, кажется, поддерживал сторону матери.

— и писал на отца анонимку!

— ?!

— даже убить его хотел!

— !!

— И в то же время был дружен с новой семьей отца, очень был привязан к… как ее зовут? Рена, кажется.

— Это вы спрашиваете или утверждаете?

— Как я могу утверждать?

— Тогда спросите об этом у них самих — у Хасая и его молодой жены.

— Я и собираюсь. Кстати, могу позвонить при вас, знаете телефон Хасая?

— А он в вашей книжечке.

— Мне Хасая Гюльбалаевича… Следователь Саттар Макинский… Не Бакинский, а Макинский, от слова Маку, деревня есть такая… Записывайте, буду ждать. Хасай занят, как освободится, немедленно позвонит сам. И очень скоро. И все же. Вы считаете, что можно поддерживать сторону матери и в то же время дружить с новой женой отца?

— А вы непременно повидайтесь с Реной.

— Идеал женщины и человека?

— Как же! Неземное создание! Сама красота!

ждет и не дождется она вас!

Мамиш то замкнут, то серьезен, то иронизирует. И не поймешь, где он настоящий.

И тут позвонил Хасай. Телефонный разговор получился кратким: Хасай не приедет, он пошлет машину за следователем, Саттаром-муэллимом, как почтительно назвал его Хасай, и привезут его к ним. Следователь мог настоять на своем, но не стал. Пусть будет, как хочет того Хасай.

Итог разговора с Мамишем уместился в несколько фраз, но в душе Саттара осадок недоговоренности — Мамиш ускользал и даже его твердый ответ на главный вопрос — несчастный случай — показался Саттару неискренним. Придется вернуться к Мамишу, когда замкнется круг.

Хасай провел Саттара в дальнюю комнату, и первое, что увидел Саттар, это словно вымершую квартиру и большие серо-черные круги под глазами у Хасая. Весь его облик — безутешное горе: и огрубевший от слез голос, и влажно-грустный взгляд, и седая щетина на небритых щеках.

— Да, да, — говорил Хасай, избегая взгляда Саттара и будто стыдясь своей слабости, — это мы сами виноваты, нас и судить мало, не удержали, не уберегли нашего Гюльбалу. Раздражительным он стал, а мы, ай какие мы жестокие, не люди, а звери, дразнили его, масло ему в огонь лили и лили… Как вспоминаю нашу последнюю с ним встречу вот здесь, у меня в квартире, редкий, прекрасный вечер был, сидели всей семьей, всем родом, и братья мои, и дети моих братьев, Мамиш, племянник мой, а Гюльбала… Что ни слово, раздражается, а мы его отовсюду пинком, загнали колкостями своими, как измывались, а нам бы ласково с ним, мне, старому дураку, извините, стукнуть бы кулаком по столу, заткнуть всем рты, обнять Гюльбалу… Так нет же, со всех сторон на него набросились, он нам раз, а мы ему сто, взвинчивали и взвинчивали его. Пил, а отчего, почему, не задумались, не спросили… Очень много пил он в последнее время, и в ту ночь они с Мамишем тоже пили, и в семье нелады, прогнал жену.

— Но он был трезв, — перебил его Саттар, — когда (поискал, как сказать) случилось несчастье.

— То есть? — не понял Хасай. — Но Мамиш с ним в ту ночь пил!

Это уже говорил другой Хасай.

— Мамиш да, пил, но Гюльбала не притронулся к напиткам.

— Значит, пил до прихода Мамиша, какая разница?

— Экспертиза показала, Хасай Гюльбалаевич, что Гюльбала в момент смерти был трезв.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Хасай. — Как бы то ни было, но Гюльбала не мог решиться на такое. Я, как отец, чистосердечно делюсь с вами своими сомнениями, своей болью, и, учтите, не для протокола вовсе, а говорю вам, как сыну. Я не исключаю раздраженности, некоторого затмения, сами помните, какая духота была в ту ночь… Мамиш, думаю, сказал вам, что те разговоры, которые они вели, вряд ли дают нам повод прийти к иным толкованиям того несчастья, которое свалилось нам на голову. И не надо бередить раны ни матери его, ни мне, ни кому бы то ни было.

Саттар заслышал шорох и, повернувшись, увидел в полутьме коридора ослепительно белое женское лицо. Коридор будто засветился. Саттар поклялся бы, что он впервые видит такое белое-белое лицо, как лунный серп. Оно так же незаметно, как появилось, исчезло, и комната, где уже сгущались сумерки и они сидели, не зажигая света, вдруг погрузилась во тьму.

— Мне надо, если позволите, поговорить и с Реной-ханум, так, кажется, зовут вашу супругу?

— А это к чему? — Хасай чувствовал, что еле сдерживает себя. — Прошу ее к этому делу… — Но понял, что следователь вправе, не спрашивая позволения, говорить с Реной, резко встал и, с шумом отодвинув стул, позвал Рену.

Та, войдя, тут же зажгла свет, и Саттар, как только она посмотрела на него, встал, волнуясь, поздоровался, будто чувствуя вину за то, что беспокоит столь хрупкое существо, которому и свет-то электрический причиняет боль.

— Я только хотел бы, — глядя не на нее, а на Хасая, проговорил Саттар, — задать вам один-единственный вопрос.

Хасай с подчеркнутой обидой вышел, оставив их наедине.

— Скажите, — все еще находясь под впечатлением удивительного ее появления в полутьме коридора, спросил Саттар, — вы были дружны с Гюльбалой?