— хватай его!

Мамишу жарко стало. Спина вспотела. Вздохнул, чтоб воздуху набрать.

Душно очень.

«Гейбат слегка тронет, я сама видела, — рассказывает Тукезбан, — а голова, глядишь, как блин, сплющилась. Зверь!» А у самой голос дрожит. С чего это вдруг рассказывает Кязыму? То ли за свое «поучился бы у Гейбата!» неловко стало? Не помнит Мамиш.

Собрались как-то все у Хуснийэ с Хасаем. Ага привел с собой товарища, щеголя с тонкими, как ниточка, усиками, высокого и стройного. Не то чтобы ухаживал за Тукезбан — упаси аллах, как можно здесь, в доме, при братьях!.. — просто оказывал знаки внимания: то в тарелку ей красную редиску положит, то кусок отварного мяса.

Тукезбан, расстроенная тем, что Кязым не смог, как обещал, приехать в Баку хоть бы сына повидать, которому уже пять месяцев, сидела и хмурилась. Братья решили, что это из-за гостя.

— Кто привел этого дохляка? — тихо спросил Хасай.

Ага виновато опустил голову, — мол, если бы знал…

— А мы его сейчас… проучим! — Хасай поднялся, полез через стол к гостю и ухватил пальцами его за подбородок.

— Милок, а ну глянь на меня!

— Что это значит!

— Не нравится или нельзя? — спросил Хасай. — А?

— Что за шутки? С гостем…

— Ах, с гостем!.. — прервал его Хасай. И цап его занос. Так крепко сжал, что у того вмиг на глазах слезы выступили, лицо стало темно-багровым, как и нос.

— Как вы смеете?!

— Гейбат, проводи дорогого гостя!

И Гейбат вскочил, погнал гостя к балкону. Что-то грохнуло, покатилось по ступенькам вниз. Хасай выглянул в окно.

— Будешь знать, — бросил он вслед, — как себя вести. Все произошло так стремительно, что Тукезбан даже не поняла, что случилось.

— Дикари! — Это Гейбату, когда он, довольный, вошел в комнату.

А Гейбат будто и не слышит.

— Хороший клиент попался!

— Звери!

— А ты потише, сестра! — упрекнул ее Хасай. — Из-за тебя ведь.

Губы ее дрожали.

— Сама же просила! — изумился Гейбат.

— Я? Ну, знаешь!.. — отбросила стул и пошла к спящему Мамишу.

А Мамиш глянул на себя, пятимесячного, над которым склонилась мать. И молоко горькое, а он молчит, слышит только, как гулко стучит сердце у нее, и за ее спиной Теймур: тоже пошел на Мамиша взглянуть. И смотрит, как Мамиш кулачки сжал, себя по носу бьет.

Тогда, когда ему об этом рассказывали, Мамиш гордился тем, что у него такие дяди, с которыми ничего не страшно, — отвадили от матери того с тонкими усиками. И правильно сделали, что прогнали. Пришел в гости, сиди смирно, не лезь.

А теперь Мамиш вздохнул, руки у него холодные, но молчит.

Появилась Рена, братья заерзали, зашевелились.

Новый чай — новые разговоры…

Мамиш вскоре ушел.

Гейбат, чтобы как-то отвлечь Хасая, спросил:

— А как же с таристом?

— С каким таристом? — удивился Хасай. — Ах, с ним! — вспомнил. — Да, занятная история, жаль, Гюльбала помешал!

Хасай был человеком вдохновения, а крылья обрезали. И чтоб отойти душой, попросил Рену:

— Дай мне тар, я лучше сыграю вам.

А история с таристом была вот такая. Пировали у Хасая, и вдруг кто-то в дверь стучится. Хасай вышел и тотчас узнал тариста из знаменитого рода музыкантов, не раз слушал его в филармонии.

— Пришел для вас играть. Вижу, компания у вас собралась, а музыки не слышно.

— Но… — Хасай не хотел видеть лишних людей за столом. А тарист решил, что тот думает об оплате.

— А я даром! Буду играть сколько хотите! Хоть всю ночь!

Появление тариста, да еще такого знаменитого, было встречено восторженно.

Тарист, как это принято, начал с серьезных народных мелодий, с мугамов, но Хасай прервал его — ведь люди собрались повеселиться!

И перевел его на песенно-народные лады, даже спел одну песню:

— Ты откуда, откуда, журавль? Вероломным охотником раненный журавль, раненный, раненный, раненный журавль…

Затем пошли танцевальные мелодии; столы отодвинули и начали плясать. Тарист не просил передышки, а Хасай не знал устали.

— Давай европейскую музыку!

Тарист знал и это; разучил и из «Маленькой мамы», и из «Петера».

— Нет, это ты играешь плохо! Как ножом по стеклу!

— Ну что вы, — попытался возразить тарист.

— Мы тоже кое-что в музыке смыслим! Давай другое!

— Заказывайте!

— «Най-най-най-най, на-на-най!..» — запел Хасай. — Вот эту!

Понять было трудно, но тарист попытался сыграть.

— Да ты простую мелодию уловить не можешь!

— «Най-на-най-най…» — подхватил другой, и тарист понял.

— Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами говоря, чуть-чуть фальшивишь! — Тарист стал раздражать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и поэтому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно. — А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попробуй!

И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над головой.

— Мне бы такой тар! — говорит Хасай.

— Я достану вам.

— Пока достанешь, война кончится!

И тут Хасая осенило: «С мобилизацией связано!» Он вспомнил, что вызывали тариста.

— Дайте срок, не достану, свой подарю!

— А ты оставь его мне в залог! — «Так и есть!» — обрадовался Хасай своей прозорливости. — Тар оставишь, а сам… а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!

— Учить буду, только… — Тарист усмехнулся.

— В армию берут?

— Да.

— А почему бы не пойти защищать отечество?

— А я готов, только врачи не пускают, болен я.

— Ну и что дальше? — Хасай нахмурился, сузил глаза, прощупывает тариста.

— Только не пойму, почему меня каждую неделю вызывают, от работы отрывают.

— Кто?

— Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.

— Ах, он!.. — «Так… — мелькнуло у Хасая. — За моей спиной, значит!» — Это я улажу.

Тарист вздохнул.

— Нет, ты свой тар оставь!

И весь год тарист учил Хасая.

Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, пришлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, понимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.

— Начни же! — говорит Рена.

— Еще не настроил, — отвечает ей Ага.

— А чего глаза закрыл?

— Он для себя играет, а для нас настраивает, — пытается шутить Гейбат.

— Хитрый какой! — говорит Рена. — Слышишь, перестань настраивать, играй! — просит Рена. — И, пожалуйста, открой глаза!

чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли о твоих подлостях,

добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше времени.

А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают — и Рена, и его братья?

Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: «Ай, как годы бегут!..» — и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже никогда не вернуть.

Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Никак не настраивался, а братья терпеливо ждали. Прикрыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушедшие, умчавшиеся годы.

— Все, — сказал Хасай.

И братья ушли.

Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на высокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спускаться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуемый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица — твоя; и ты чуть ли не сросся с его деревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбегает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам…