Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы не хватало времени, за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще — «Ваш поклонник» или «Ваш зритель».

И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться.

Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами.

Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме.

Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться.

— Кто это?

— Это я, — ответил одряхлевший голос.

— Вы? Очень трудно узнать… — не вполне тактично вырвалось у меня.

— Настанет время — и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать.

«Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез.

А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста.

— Тоже кадры из фильма, — продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. — Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но кто предскажет? И кто предложит?

Кто предложит мне сняться в новом фильме?..

Предложил режиссер… Тот самый, который, подобно моей бабуле, порой был ребенком больше, чем сами дети.

— Мы на краю пропасти: ты все-таки начинаешь недопустимо стареть! То есть взрослеть… Отдалить этот губительный процесс я не могу. Поэтому приближаю съемку нашего нового фильма. Вторая серия знаменитой «Смешилки»! А съемки картины «Когда-то, до нашей эры…» я отодвину. Она ждала своей очереди более двух тысяч лет. Пусть потерпит еще… И выпьем по этому поводу!

Он достал из одного глубокого кармана все той же спортивной куртки свою заветную флягу с коньяком, а из другого — ту же походную рюмочку. Выпил… Это свидетельствовало о том, что его решение утверждено.

— А теперь — о сюжете нового фильма. Смысл его весьма прост, хотя и вечен: юмор не должен отступать ни перед чем, и даже перед самой смертью!

Я вспомнила вслух, что великий русский писатель Чехов, как рассказывала бабуля, буквально за минуты до смерти и предвидя ее, осушил бокал шампанского.

Режиссер не был русским дворянином, но русских классиков, как я догадалась, не только читал, но и почитал.

— Чехов должен был поступить именно так! Никогда не забуду фразу об одном из его персонажей: «Он так хрустнул огурцом, что лошадь удивленно обернулась». Представляешь, что это был за хруст? Как-нибудь постарайся изобразить…

Я обещала.

А он, состоявший по-прежнему будто из двух шаров, представил себе, как я изображу, — и от смеха начал катать шары по дивану. Как два года назад, когда мы впервые встретились, катался… от моих тогдашних изображений…

Получилось, что его развеселили Чехов и я.

— Ну вот… — продолжал режиссер, отсмеявшись. — Сюжет на первый взгляд очень прост: Смешилка, то есть ты, на одной из встреч со зрителями. Но она обязана быть такой забавной, как никогда! Потому что те зрители ее улыбаются редко… Это маленькие инвалиды, испытавшие большие страдания. Искалеченные судьбой… Подарить им смех — все равно что подарить исцеление. На время, конечно. А может, ты, Смешилка, сделаешься их регулярным лечащим другом. В течение почти всей картины ты готовишься к этой встрече, ищешь людей с самыми потешными манерами и привычками. И репетируешь… у кинозрителей на глазах. Это и есть фильм. Но не весь! Если б был весь, мы бы оказались на краю пропасти: повторили бы первую серию. А в каждой картине обязано быть открытие. Фильм без открытия достоин закрытия. — Он передохнул. — Главное — сам концерт перед детьми, у которых жестокостью обстоятельств отобрано детство. Ты пытаешься детство им возвратить. В какой-то степени… Но случается беда. Концерт, которого дети так ждут, на краю пропасти: у Смешилки, то есть у тебя, умирает бабушка. И ты отказываешься смешить, развлекать в столь трагичное для тебя время. Безусловно, концерт можно перенести… но дети и так уже многое перенесли. В другом, драматичном, значении… И режиссер, то есть я, пытается убедить тебя, что искусство и доброта отступать не имеют права. Ты, к счастью, сдаешься — и заметь! — выступаешь. Сраженная горем, никому не даешь это горе заметить. Поэтому картина, предполагаю, будет называться «Смех вопреки…». Или что-нибудь вроде этого. Стало быть, смейся в любой ситуации! Коли искусство требует! А оно требует жертв…

— Это я знаю.

— Ты по ходу картины исполняешь свой долг. Смех сквозь драму, сквозь жизнь… А ни одна жизнь, как сказал мудрец, добром не кончается. — Он, как и бабуля, охотно прибегал к помощи мудрецов и цитат. — Но о том, что я сказал, никто в зале не должен задуматься. Ты поняла?

— Поняла. Но…

— Что «но»? — забеспокоился режиссер.

— Пусть лучше умрет дедушка.

— Дедушка? Почему? В сценарии умирает бабушка. И это печальней: бабушки ближе внукам, чем дедушки. Не во всех семьях… Но эти типичнее.

— Нет, я не могу расстаться со своей бабулей… даже в картине. А дедушка все равно уже умер…

— Не можешь расстаться? Тем естественнее сыграешь то незримое горе. Смех сквозь потерю! Смех вопреки…

— Пусть лучше умрет дедушка.

— А если все-таки должна будет умереть бабушка, ты от роли откажешься?

— Откажусь.

Как я отважилась?!

— Я бы хотел, чтоб мой внук любил своего дедушку так, как ты любишь свою бабушку!

Это означало, что он со мной согласился.

В отличие от старушки с черно-белыми фотографиями, у меня второй фильм был. А несчастливые выглядели счастливыми… Они смеялись. Не только по сценарию, на экране, но и в реальности. Я согласилась лечить их смехом и дальше. А режиссера играл сам режиссер…

После съемки последних кадров ко мне на коляске подъехал мальчик и тихонько спросил:

— У тебя случилось что-то плохое?

Он почувствовал. А другие — нет…

Вопрос того мальчика, и он сам, и его коляска были схвачены режиссером, а по его молниеносной команде — и оператором. И этим, нарушая сценарий, завершилась картина.

— Звезд, процитирую себя самого, много только на небе. На земле же они — наперечет… Отныне ты окончательно среди них! — сказал режиссер.

И это было ценнее для меня самого высокого гонорара. Но старшеклассник режиссерских слов не услышал.

«У тебя что-то случилось?» — через много дней спросил меня мальчик.

— У тебя что-то случилось? — спросила я маму, которая открыла мне дверь неуверенно, медленно, будто страшась выглянуть.

А когда все же выглянула, лицо ее было неузнаваемым.

— У тебя что-то случилось? — переспросила я.

— Она скончалась… — даже не прошептала, а беззвучно выдохнула мама невообразимое известие.